Вдали

Бармен кивнул им издали, и, когда они приблизились к стойке, их уже ждали две кружки эля и тарелка сушеного мяса. Хокан ни разу не пробовал спиртное и нашел теплый горький напиток отвратительным. Он постеснялся просить воды и совершил ошибку, попробовав мясо. Джеймс присосался к элю. На них никто не смотрел, и все же они явно были центром всеобщего внимания. Джеймс хлопал по груди, стараясь скрыть мешочек, то и дело проглядывавший в прорехах драной рубахи. Бармен продолжал ему подливать.

На втором этаже, напротив стойки, открылась дверь. Обернулись только Джеймс и Хокан. Хокан мельком заметил высокую женщину в пурпурном платье с серебристыми чешуйками. Ее грудь над корсетом тоже искрилась от блесток. Волосы ниспадали на плечи волнами густого янтаря, а губы были такими красными, что чуть ли не черными. Она склонила голову набок, всмотрелась в Хокана с силой, исходившей как будто более от губ, нежели от глаз, и скрылась за косяком. Как только она исчезла, из номера вышел обтрепанный драгун, а за ним — опрятный толстяк. Круглый франт протопал следом за драгуном по лестнице и направился прямиком к гостям. Даже пропитанный насквозь потом, он был единственным чистым человеком в таверне — единственным без запекшейся грязи. Его окружала аура флердоранжа. Он утер лоб девственно-чистым платком, тщательно сложил его и вернул в нагрудный карман, пригладил волосы руками и прочистил горло. Все это делалось с величайшей торжественностью. Затем, словно кто-то стронул пружину, приводящую механизм в действие, он улыбнулся, чуть поклонился и довольно громко обратился к незнакомцам. Похоже, это была формальная речь. При этом толстяк описал рукой дугу, включая весь бар, а то и всю пустыню за его стенами, затем протянул другую руку, словно принимая или предлагая щедрый дар, блаженно закрыл глаза и произнес в заключение после торжественной паузы: «Добро пожаловать в Клэнгстон».

Джеймс кивнул, не отрывая глаз от пива.

С шумным и напускным дружелюбием, какое Хокан позже встречал у проповедников и уличных торговцев, надушенный мужчина задал очень длинный вопрос, а потом сделался объемнее, заложив большие пальцы в рукава жилета.

В ответ Джеймс буркнул то ли с дерзкой, то ли с испуганной сухостью.

Толстяк, не теряя невозмутимой улыбки, сочувственно кивнул, словно имел дело с больным дитем или безобидным дурачком.

Драгун, уползший в самый темный угол, зажал одну ноздрю и выстрелил соплю. Толстяк вздохнул, взмахнул в его сторону дряблой рукой и извинился усталым, даже материнским тоном. Затем повернулся обратно и задал новый вопрос — с вечной улыбкой, вечной вежливостью. Джеймс таращился в кружку эля. Толстяк повторил вопрос. Лишь немногие игроки и выпивохи могли притвориться, будто ведут свои разговоры. Джеймс несколько раз обмахнул грязную стойку ребром ладони. С наигранным терпением толстяк показал на магазин, где они только что закупались припасами, и что-то снисходительно объяснил. Договорив, он пожал плечами и посмотрел на Джеймса, и тот после долгой паузы ответил: «Нет». Толстяк снова пожал плечами, оттопырил нижнюю губу, хлопнул себе по бедрам, подняв мощную волну флёрдоранжа, и покачал головой, словно отказывался принимать какой-то невероятный вымысел за неопровержимую истину. Он постоял еще с задумчивым видом, затем изогнул брови и кивнул, притворяясь, что наконец понял ответ Джеймса и примирился с ним. Драгун высморкал вторую ноздрю. Ничего не вылетело.

Бармен уж было собирался подлить Джеймсу снова, когда в таверну заглянул паренек из магазина и объявил, что осел готов. Джеймс достал из кармана штанов несколько монет, но толстяк, разыгрывая смертельную обиду, воскликнул: «Нет-нет-нет-нет-нет-нет!», — и вклинил накрахмаленный рукав между Джеймсом и барменом. Коротко и церемонно что-то заявив, он сделал глубокий вдох и, наконец, повторил, пока его пальцы заползали меж пуговиц жилета: «Добро пожаловать в Клэнгстон».

Хокан и Джеймс вышли и проверили веревки и ремни вьюков на осле. Джеймс медленно пустился в путь, не оборачиваясь, но Хокан задержался у коновязи. Он огляделся, убедившись, что его никто не видит, и жадно напился из лохани, черпая бурую воду пригоршнями, бок о бок с лошадьми, осаждаемыми мухами. В баре загоготали. Хокан повернулся, испуганный и сконфуженный, но дверной проем был просто черной дырой в залитом солнцем фасаде. Потом он вспомнил женщину и поднял глаза. Окно поблескивало непроницаемо. Хокан нагнал Джеймса, и они вместе покинули единственную улицу Клэнгстона.

Возвращались они как можно быстрее, останавливаясь с наступлением темноты и снимаясь до первых лучей. Временами Джеймс говорил Хокану следовать за ним задом наперед, обметая землю, чтобы скрыть и запутать следы. Иной раз Джеймс неожиданно останавливался и всматривался в пустоту, приложив к губам указательный палец, к уху — ладонь, выслушивая погоню. Они перекусывали вяленым мясом и галетами (Джеймсу и то и другое приходилось отмачивать в воде) и ни разу не развели костер.

Хотя в Клэнгстоне они провели всего ничего — и то короткую обшарпанную улицу сложно было назвать городом, а его немногих чумазых обитателей практически разъели стихии, — по возвращении Хокана все равно поразил примитивный прииск Джеймса у ручья. Весь лагерь — кучка веток, пара досок от разбитой тачки да хлам, имевший какую-то ценность только в глуши, и все — вразброс вокруг кострища. Айлин и дети, скакавшие от радости при их появлении, были истерзанными, одутловатыми, гнойными существами. Не только одежда, но и сама их кожа пришла в негодность и висела на костях, как сношенная марля. Истощенные, но распухшие на солнце; серо-голубые глазки сияли на фоне лиц таким лихорадочным огнем, что на их радость было страшно смотреть. Хокан вспомнил проклятых лесных созданий из сказок брата.

Вместо того чтобы сделать их положение лучше, новые припасы только углубили пропасть между Бреннанами и миром. Развесив лампы, Джеймс мог работать круглые сутки. Он превратился в одержимый скелет, вкалывал день и ночь, прерываясь, только чтобы ускользнуть во мрак и спрятать добычу. Айлин с детьми не теряли жизнерадостности, но старались сторониться Джеймса, уже неспособного сдерживать припадки гнева. Хокан, когда не рыл канал и не таскал валуны, проводил время с детьми, учившими его английскому, хотя те слова не выходили за пределы их окружения или скромных требований их игр.

Шли дни. Сколько, того Хокан не знал — он даже не знал, как давно высадился в Сан-Франциско. В Швеции, на ферме, у них не водилось ни календарей, ни часов, лишь труд делил дни на отмеренные интервалы, группировал в неизменные циклы. Но на руднике время то ли застыло, то ли без конца ускользало — и не отличишь. Джеймс неустанно работал. Айлин придумывала себе занятия. Дети слонялись по округе. Один день напоминал другой, их жизнь не менялась, пока на горизонте не показалась точка.

Когда Айлин предупредила Джеймса, точка уже разрослась в повисшую вдали охровую кляксу, а когда Джеймс притащил ружье, стала облаком, обволакивающим шестерых всадников и экипаж. Джеймс не отрывал глаз от процессии, заряжая ружье через ствол и хлопоча с пороховницей. Жена засыпала его нервными вопросами. Он, не обращая внимания, взвел курок. Дети сгрудились возле отца, уставившись на горизонт. Джеймс, все еще глядя перед собой, отодвинул их в сторону. Лошади приближались неторопливо. Постепенно донесся хруст гальки под стальными ободьями, чириканье рессор и несмазанных осей, позвякивание удил, пряжек и шпор. Все взоры приковала к себе карета. Это был пурпурный экипаж, местами бликовавший на полуденном солнце. Четыре лошади в плюмажах шли с таким видом, словно их оскорбляла жара. По краям крыши болталась нервная бахрома. С приближением кареты блики оказались золочеными волютами, цветами, кружевами и венками, обрамлявшими яркие картины страдавших от жесточайших пыток мужчин и невыразимым образом мучимых женщин, горящих деревень и куч гниющего скота, порок и колосажаний, обезглавливаний и сожжений на кострах, колодок и виселиц, перекошенных лиц и вспоротых животов. А во главе отряда Хокан увидел опрятного толстяка и драгуна.

Они остановились на почтительном расстоянии, но так, чтобы обращаться к Джеймсу без необходимости кричать. Никто не спешился. У всех на ремнях висели пистолеты, а один вел двух ослов. Джеймс стоял как истукан. Дети обхватили Айлин. Дверь и окна экипажа не открывались. Тяжелые занавески из черного бархата набухали и опадали — медленно, размеренно, словно карета дышала.

Толстяк любовно похлопал свою сияюще-серую кобылу и прильнул к ее шее, что-то ей шепнул. Затем прочистил горло; тайная пружина включила его механическую улыбку; и — не забыв приподнять шляпу для Айлин, застенчиво сделавшей книксен в ответ, — приступил к очередной долгой самодовольной речи. По большей части он обращался к Айлин, но хватало у него ханжеских улыбочек и укоряющих покачиваний пальцем и для детей. Вдруг он сделал вид, что только сейчас заметил прииск и канал и весьма ими впечатлен. Последовала воодушевленная проповедь. Завершив снисходительный панегирик, он изобразил, как ему трудно унять восторг, но, наконец взяв себя в руки, поправил бумажные манжеты, потер ладони и перешел к делу. После продолжительной преамбулы он с трудом снял седельную сумку и широко ее раскрыл. Ее до краев переполняли бумажные деньги. Он сделал драматичную паузу, подчеркнуто разгладив жилет. Джеймс не сводил с него глаз. Толстяк утер лоб платком и промолвил с напыщенностью жреца еще несколько слов. Снова указал на рудник. На сей раз он говорил о нем с некоторым пренебрежением, а в завершение снова показал на деньги — с превеликим удовлетворением.

— Нет, — решительно ответил Джеймс.

Толстяк стоически вздохнул, словно врач, которого отказывается слушать суеверный пациент, потом повернулся к Айлин и с прежним снисходительным тоном напевно сказал что-то о детях.

Джеймс, дрожа от ярости, заорал. Он приказал семье отступить и кричал на отряд, потрясая старым мушкетом. Толстяк притворно вознегодовал от подобного афронта. Джеймс обратил свой гнев на экипаж. Хокан не понимал ни слова, но и так было ясно, что он спрашивает, кто там сидит, и требует показаться. Наконец он слишком резко взмахнул рукой, и мужчины выхватили оружие. Джеймс побледнел. Драгун медленно пустил лошадь по дуге, остановив ее прямо перед Айлин и детьми. Вмешался толстяк, примирительно прочистив горло, словно он здесь единственный взрослый. Вновь смиренно заговорил о детях Джеймса. В этот раз он был немногословен. Воцарилось молчание, после чего толстяк щелкнул пальцами — и к Джеймсу подвели ослов. Толстяк бросил ему сумку с деньгами и пояснил, что ослы — для Айлин и детей.

— Идите, — закончил он с внезапной резкостью. — Живо.

Джеймс попытался было ответить.

— Живо, — повторил толстяк.

Джеймс с дрожащими губами обернулся к прииску. У него было выражение заискивающего пса, которому отдали команду, а он ее не понимал. Он скрал взгляд в сторону тайника с золотом. Айлин посадила детей на осла и подошла к ошеломленному мужу. Хокан начал собирать припасы под рукой.

— Нет. Не ты, — сказал драгун, кивнув в его сторону. У него оказался удивительно сладкозвучный голос. — Как зовут?

— Хокан.

— Что?

— Хокан.

— Хоук?

— Хокан.

— Что может Хоук?

— Хокан.

— Что ты можешь?

Хокан промолчал.

— В карету, Хоук.

Хокан озадаченно завертел головой. Бреннаны были слишком заняты и опустошены, чтобы обращать на него внимание. Он нерешительно подошел к экипажу и открыл дверцу. Ослепленному солнцем внутри тот показался просторнее ночного неба. Пахнуло благовониями и жженым сахаром. Он неловко пристроился на протертой бархатной подушке, и в тенях напротив постепенно проступил зыбкий, но поблескивающий силуэт женщины с толстыми губами и янтарными волосами.