Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти

Потом Западная Украина, Белоруссия. Затем Уральский военный округ. Там в Челябинске встретил двадцать второе июня сорок первого. А Лида продолжала учиться и жить у сестры. В сорок третьем Воронцов командовал полком. Однажды вошел адъютант и доложил:

– Товарищ подполковник! Прибыл новый начальник полкового медицинского пункта. Хирург.

– Пусть войдет! Познакомимся.

Адъютант открыл дверь и сдержанным жестом пригласил сидящего на скамейке в коридоре. Подполковник снова углубился в чтение бумаг.

– Товарищ подполковник! ...

Комполка оторвал взгляд от бумаг и поднял голову:

– Лида?!

– Коля!

Адъютант аккуратно прикрыл за собой дверь снаружи...

Оценив обстановку, комдив помрачнел. Чтобы добраться до раненого, группе предстояло преодолеть сеть нескольких продольных овражков, соединяющихся внизу, почти у самой речки. Под прикрытием отвлекающего огня группе необходимо было совершить бросок к ближайшему оврагу. По нему спуститься в долину, где с вражеской стороны местность не простреливалась. На крутом берегу речки предстояло перейти в крайний овражек и по нему добраться до группы с раненым. Он уже пожалел, что взял с собой Лиду. Но обстановка и время не оставляли вариантов.

Сначала всё шло по плану. Группа скрылась в ближнем овражке, по нему вышла на берег речки. Скрытно пробрались в крайний овраг и по нему больше ползком поднимались по склону наверх. Пока всё было спокойно. Немцы не засекли передвижения группы. Комдив по траншее перебрался в пункт связи, где находился командир полка. Воронцова связали с артиллеристами. Через несколько минут им предстояло нанести удар для отвлечения внимания от группы, сопровождающей хирурга.

Случилось непредвиденное. Поднимающаяся по склону группа в самом начале пропустила ответвление оврага, в котором находились бойцы и сопровождаемый человек с той стороны. Сейчас овражки разделяла полоса непаханного поля шириной не более десяти-двенадцати метров. Возвращаться было далеко, да и время теряли. Решено было преодолеть узкую полоску земли броском, не дожидаясь отвлекающего артиллерийского удара. Первым бросился сержант, командир группы. Пули защелкали, взвизгивая, по земле, поднимая фонтанчики пыли, когда сержант уже исчез в соседнем овраге

За сержантом совершила рывок хирург. Выскочив из овражка, женщина тут же уткнулась в землю. Невзирая на каску, пуля снайпера попала ей в голову. Со стороны неприятеля начался шквальный пулеметный и автоматный обстрел. Несколько пуль попали в уже неподвижное тело женщины.

Гибель женщины наблюдал в бинокль командир батальона. Потом он передал бинокль мне. Было отчетливо видно тело лежащей женщины с неестественно подвёрнутой ногой и откинутой рукой, в которой был зажат клок пожухлой прошлогодней травы.

В это время, пригнувшись, по траншее прибежал полковник Воронцов. Никто из нас не осмеливался сообщить ему страшную правду. А надо было. Полковник вырвал у меня из рук бинокль и приблизил к глазам. Комбат насильно резко пригнул комдива и, сняв с него фуражку, надел на его голову каску. Полковник грязно выругался и поднес бинокль к глазам. Мы замерли в ожидании. Воронцов стал всматриваться в сторону лощины.

Медленно поводя биноклем по краю берега, комдив пристально вглядывался в окуляры бинокля. Мы с тревогой наблюдали, как сектор обзора бинокля медленно приближается к месту, где лежала, застреленная снайпером, хирург. Бинокль в руках полковника замер. Голова его приподнялась над бруствером окопа и подалась вперед. В тот же момент раздался характерный звучный шлепок. Голова полковника Воронцова резко откинулась назад и, бездыханный, он свалился на дно окопа. Пуля снайпера попала ниже каски, чуть выше переносицы.

Через считанные минуты началась мощная артподготовка. Снаряды с воем и каким-то страшным громким шорохом перелетали через наши головы. К закату высотка с прилегающей к ней сетью оврагов и находящейся за ней небольшой прусской деревенькой была взята. Ранним утром стали эвакуировать раненых и хоронить погибших. Раненый разведчик погиб в овражке от потери крови. Из всей группы его сопровождения в живых остался раненый радист.

Полковника Воронцова и хирурга Духанову похоронили вместе в углу той самой траншеи, где стояли мы и был убит сам Николай Игнатьевич. Ставить памятник или крест было некогда. В угол траншеи стоя опустили толстое бревно с бруствера. Могилу засыпали влажным суглинком, насыпав сверху высокий холмик. Пожилой угрюмый уралец с раскосыми глазами плоским немецким штыком добела соскоблил в верхней части бревна посеревшую древесину. Недавно прибывший из пополнения боец, лица которого еще не касалась бритва, старательно слюнявя химический карандаш, написал фамилии, имена и дату смерти.

Дат рождения погибших он не знал...

Иван Алексеевич, помолчав, тихо сказал:

– И командиров дивизий, бывало, хоронили так. А случалось, и не хоронили. Оставив на поле боя непогребенных, войска двигались дальше, на запад... А похоронные команды, не успевающие в наступлении за войсками, часто хоронили убитых через несколько дней. Быстрее работали трофейные команды, собиравшие оружие, боеприпасы, каски, документы...

– На второй день в штаб дивизии я не пошел. Считал, что незачем. В десять утра позвонили. Через полчаса я был в приемной. Начальник штаба, временно исполняющий должность командира дивизии, дал прочитать приказ и велел расписаться. Приказом от вчерашнего дня я был назначен заместителем командира разведывательной роты дивизии. Приказ был подписан командиром дивизии полковником Воронцовым Н.И.

Любовь не по расписанию

В дошкольном возрасте, да и позже мне нравилось бывать у моего двоюродного брата Тавика. Старше меня всего лишь на два года, Тавик казался мне всезнающим. Скорее всего, так оно и было. С начальных классов он постоянно читал. Если я задавал ему какой-либо вопрос, Тавик никогда не отмахивался. Словно отвечая пройденный урок, он с самым серьёзным видом давал обстоятельные ответы на мои, часто не ко времени и не к месту, набегающие клубком, вопросы.

Тавик ловко управлялся с молотком, топором, а ножом он творил, по моему разумению, чудеса. Если мои руки после общения с ножом были в, не успевающих заживать, порезах, Тавик работал очень аккуратно. Я не помню случая, чтобы ему понадобилась перевязка.

В одном у Тавика была неувязка. Тавик не умел правильно заворачивать на ноги портянки. Не получалось. Старательно намотает, а нога с портянкой в сапог не умещается. Чаще Тавик стелил портянку на пол, наступал по центру ногой. А потом собирал концы кверху, скручивая их вокруг голени. Когда одевал сапоги, концы портянок висели вокруг голенищ огромной распустившейся серой "пеонией".

Тетка Раина ругалась:

– Мне в армию придется с тобой идти, чтобы мотать тебе портянки! Посмотри на Сашека Грамму! Люнька говорит, что он с шести лет онучи наматывает быстрее, чем Митя!

Тавик в очередной раз снимал сапог и снова начинал наматывать, в который раз, заново:

– И цыгане своих детей хвалят.
– глубокомысленно произносил Тавик, начиная наворачивать портянку на вторую ногу.

Тавик любил говорить афоризмами, пословицами и поговорками.

Необходимо уточнить, что онучи Тавик научился заворачивать только после шестого класса. Мне всегда казалось, что он не считал это занятие первостепенным. На первом месте у Тавика были техническая литература, математика и естествознание.

Тетка Раина Тавикову поговорку воспринимала по-своему:

– Какие цыгане? Нет у них цыган в роду! Люнька - дочка Макара Олейника. У Мити в роду цыгане и не снились...

Семью Граммы я знал. Они жили в угловом доме с правой стороны дороги, ведущей в Брайково. Через дом от усадьбы с старым бросовым домом Шаргу. Потом там было правление и сельсовет. Затем сельсовет перешел в другое крыло. Сменяясь по кругу в том доме жили фельдшера и агроном Гедрович. Долгое время там был медпункт.