Вдребезги

— В следующий раз мы пойдем на немецкую фильму, — пообещала она. — Я тоже считаю, что сегодняшняя — чепуха.

Мной овладело непреодолимое желание рассмеяться ей в лицо или обнять прямо посреди площади Студентхюс, но я не успел решить, что предпочесть. Трамвай с грохотом двинулся дальше, подпрыгивая на стрелках, а я так и остался на остановке с ощущением безнадежности и восторга, оттого что у меня такая девушка, как Ами.

Возможно, она тоже вспомнила тот вечер, свои мысли и выражение лица, когда сидела в трамвае, попрощавшись со мной. Я остался стоять на площади Студентхюс, а ее вагон поскользил к Тёлё. Вот и теперь Ами сидела напротив меня, небрежно или устало откинувшись на спинку стула, и на лице ее было выражение, схожее с тем, которое я заметил у нее в тот вечер и которое, возможно, как раз объясняло, почему та бездушная шаблонная фильма вдруг ожила у меня перед глазами. Мы посмотрели друг на друга, и по крайней мере у меня возникло ощущение, будто мы, не сговариваясь, подумали об одном и том же, а по лицу Ами, на несколько мгновений разгладив особенно заметные в то утро морщинки на лбу, проскользнула тонкая робкая улыбка, вызванная этим воспоминанием.

— Это было бы замечательно! — подхватил я, на этот раз совершенно искренне. — Дай-ка посмотреть, — я взял газету, — что там за фильмы показывают. — Ами было придвинулась ко мне, но поневоле снова отклонилась назад, оставив вокруг меня запах своих волос: в газете не нашлось ни одного объявления о картинах. — Я все разузнаю, когда приду домой, — пообещал я.

Она кивнула:

— Выясни и позвони ближе к вечеру, чтобы я знала, в какой кинематограф мы пойдем. Хотя, — тут на ее лице снова появилось выражение муки, — не уверена, что у меня хватит на это сил.

— Глупости, — убежденно возразил я, — это лишь последствия вчерашнего.

Я ничуть не беспокоился об Ами: мне и самому нездоровилось, ничего удивительного, что и она испытывала то же самое с похмелья.

13

Я отвез Ами домой на таксомоторе. Верх у него был закрыт, и салон почти сразу наполнился запахом ее волос. Это был не столько аромат духов, сколько нечто другое — сонное и странное, так иногда пахнут увядшие листья. Этот запах окутывал меня, пока я в одиночестве ехал домой в безмятежном умиротворении, которое породило успокаивающую уверенность, что вечером я снова встречу Ами и проведу несколько часов, ощущая, как ее плащ слегка касается моего. Не стану утверждать, что эта перспектива так уж меня радовала. У меня не было никакой охоты в тот день идти в кинематограф, и я больше думал о том, что могло произойти потом: прогулка до дома, может быть, небольшая беседа у нее на диване. Собственно говоря, даже эти картины я представлял себе лишь теоретически: я слишком устал и еще не оправился после вчерашнего, чтобы украшать эти видения более реальными деталями, и ограничивался самыми общими чертами — ваза с цветами на столе подле дивана и голубоватое шелковое платье Ами, стекающее до пола и охлаждающее мою разгоряченную голову. В этой картине почти не было эротики, а то немногое, что, возможно, в ней содержалось, было преображено моим стремлением придать всему некий эстетический успокаивающий облик, которым мой медленно работавший мозг мог бы насладиться. Так человек, совершивший долгое путешествие и вернувшийся домой запыленным и усталым, прежде чем лечь в постель, принимает ванну, чтобы сильнее почувствовать наслаждение от долгожданного отдыха.

И как порой некое на первый взгляд совершенно постороннее событие меняет образ мыслей или настроение, так этот запах увядающих листьев, исходивший от волос Ами и наполнявший душный салон, пока я ехал домой, успокоил мои до предела натянутые нервы и позволил мне вообразить картину столь идиллическую и бессмысленную, что я вмиг сделался довольным и счастливым и, не будь поездка такой короткой, наверняка бы заснул прямо в автомобиле. Вернувшись домой, я рухнул на кровать и провел остаток дня в блаженно-идиотском настроении, с которым с трудом смог разделаться, чтобы вернуться к действительности и добраться до телефона, когда настала пора звонить Ами и договариваться о месте встречи. Ами ответила не сразу, и ее слова в первый момент показались мне столь абсурдными, что ей пришлось повторить фразу, чтобы я понял: она чувствует себя очень плохо и не может выйти из дома, а вместо этого просит меня прийти к ней и составить ей компанию.

— Мне так страшно. — Тут ее голос оборвался, и я догадался по знакомому щелчку, что она положила трубку, а может, чтобы усилить эффект и заставить меня беспокоиться о ее самочувствии, просто бездумно швырнула ее на рычаг, как она иногда поступала, нисколько не заботясь о впечатлении, которое могли произвести ее слова.

В первый миг я было разозлился из-за того, что поход в кинематограф, который теперь казался мне чем-то абсолютно необходимым, столь легкомысленно и беспечно был вычеркнут из программы. Да и последующая идиллия, бесспорно, разрушилась, точнее — дополнялась реальными деталями, не совпадавшими с моим настроением и грозившими превратить вечер в нечто совершенно иное, чем приятное общение с девушкой, поскольку той вздумалось притворяться или она на самом деле заболела. Я медленно и неохотно спустился по лестнице, купил в цветочной лавке пару цветков, причем постарался выбрать самые дешевые, и что было силы нажал на звонок у двери Ами, чтобы хоть как-то дать выход своей досаде и чтобы потом легче было изобразить услужливую улыбочку, с которой принято навещать больных. Ами отодвинула засов, я открыл дверь и услышал торопливые шаги ее босых ног, удалявшиеся в комнату и затихшие наконец в том месте, где стояла ее кровать. Слегка удивленный таким приемом, я церемонно снял плащ, а когда — Бог знает, по какой причине, — громко крикнул приветствие в темноту комнаты, где, по всей вероятности, и находилась Ами, то услышал словно издалека неясное бормотание, будто она натянула одеяло на голову или уткнулась лицом в подушку: будь добр, пройди сюда. Я на ощупь прошел в совершенно темную комнату, наскочил на столик, который прежде никогда не стоял на этом месте, а где-то у окна, и, наконец, отыскал выключатель. Когда вспыхнул свет, я обнаружил, что стою перед кроватью Ами, а она лежит, повернувшись ко мне, и смотрит на меня испуганными, молящими о пощаде глазами.

Это оказалось для меня неожиданностью. Во-первых, Ами была непричесана, что, зная ее, просто невозможно было представить. Во-вторых, она действительно выглядела нездоровой. В-третьих, и это, возможно, удивило меня больше всего, круглый столик и в самом дел был передвинут к кровати, но вместо неизменных журналов на нем теперь были стакан с водой и несколько оберток от порошков. Этот столик, о который я споткнулся, входя в комнату, и который при ближайшем рассмотрении оказался ничуть не похож на тот, что у окна, вызвал у меня сразу недоброе предчувствие: видно, и впрямь случилось что-то серьезное и Ами не капризничала, когда просила меня прийти к ней вместо того, чтобы отправиться в кино.

Ее широко открытые испуганные глаза ускоряли процесс моего преображения, который завершился головокружительным чувством нежности и сострадания, столь сильным, что оно разом победило мою врожденную неприязнь к больным. Я присел к ней на кровать. Запах ее волос снова повеял в мою сторону, но это был уже иной аромат, словно листва совсем пожухла, так что я в испуге отодвинулся, чтобы не чувствовать его. Ами тихо застонала, протянула руку под одеялом и нашла наконец мою. Я взял ее, рукопожатие показалось мне влажным и горячим. Так мы просидели почти десять минут, я смотрел на стакан с водой на столике и чувствовал, как ее рука становится все более влажной и все менее мне приятной, Ами сжалась под одеялом, так что в том месте, где были колени, образовался острый горб.

Наконец телефонный звонок освободил нас от этой неловкой ситуации. Мужской голос спросил Ами, а когда я ответил, что она лежит больная, сообщил, что это метрдотель. Он услышал — так он сказал, — что Ами не совсем здорова, и решил справиться, как ее состояние. Не нужно ли ей чего? Ему не вполне удобно говорить об этом по телефону: он звонил не из дома, а из будки, но можно ли ему наведаться ненадолго? Нет-нет, он не хочет создавать лишние трудности, избави Бог, — просто посмотреть, что нужно, и прислать потом из ресторана. Я с немым вопросом повернулся к Ами. Метрдотель означал коньяк, причем в почти неограниченных количествах, было бы глупо отказываться от его пусть и немного навязчивого предложения. Она закрыла глаза и слабо кивнула.

— Ладно, — сказал я в трубку, — если господин метрдотель столь любезен, мы будем ему только благодарны. Возможно, фрекен Ами и в самом деле что-то нужно. Приходите. — Мне показалось, что при этих словах я воочию увидел его лакейский поклон.

Прошло еще десять минут, за которые Ами попыталась растолковать мне, чего ей, собственно, не хватает. У нее явно была высокая температура, болело горло, и ей было трудно глотать. Похоже — простуда, решили мы оба, а тут еще заявится этот метрдотель. Он и впрямь пришел. И уже в прихожей принялся вытаскивать из карманов всевозможные загадочные пакеты и, сложив их потом на стол у окна в комнате Ами, завершил сей грандиозный натюрморт двумя бутылками коньяка, которые величественно возвышались над окружавшими их фруктами и всякой снедью.

Метрдотель был низенький и толстенький, а через несколько лет, наверное, еще и облысеет. Он чувствовал себя в гостях как рыба в воде, уселся на стул в головах Ами, заботливо поглаживал ее руку, живенько откупорил одну из бутылок и неведомо откуда достал бокалы, которые наверняка позаимствовал в ресторане.

— Пожалуй, лучше нам всем выпить грог. — Он снова обернулся к Ами, та при виде бутылки с поразительной быстротой пришла в себя. — Если у фрекен болит горло, он наверняка поможет. А завтра утром я пришлю кофе и небольшой завтрак, после чего фрекен наверняка поправится и станет здоровее прежнего.

Метрдотель вскочил со стула и важно проследовал в переднюю, я слышал, как он там шуршит бумагой. Когда он вернулся, то держался еще увереннее и величественнее, чем прежде. С глубоким поклоном — возможно, в этом жесте была и самоирония — он вручил Ами букет цветов, что заставило ее рассмеяться, а затем выдавить из себя благодарность: спасибо, господин метрдотель необыкновенно любезен. Все это время я чувствовал себя в некоторой степени сбоку припеку и не знал, чем себя занять, а поэтому предложил тост. Ами, видимо, в самом деле было трудно глотать, она долго и судорожно кашляла, но попросила еще. Метрдотель снова выхватил у меня из рук бутылку и налил ей, при этом он наклонился очень низко, я смотрел на его широкую спину в лоснящемся поношенном костюме и чувствовал, что этот человек раздражает меня все больше и больше.