Вдребезги

В подобных обстоятельствах писатель всегда совершал непростительную ошибку, которую Ами считала почти преступлением: он становился рассеян и абсолютно невозможен в общении. Но, пусть она и не обращала на него внимания, постепенно его отсутствующее выражение лица начинало ее раздражать, и тогда она могла напуститься на него, чтобы вернуть к жизни и разделаться с его застывшей, отрешенной позой, за которой он прятался от действительности. Тогда писатель покорно признавал свою вину и старался вернуться к реальности, что, впрочем, никогда полностью ему не удавалось. За время его отсутствия остальное общество успевало уйти далеко вперед, он чувствовал себя отставшим и не мог, как другие, поддержать разговор, поскольку то, о чем шла речь сейчас, было для них связано с тем, о чем говорилось прежде, а он этого не слышал. Тогда писатель застывал еще больше, и после нескольких минут отчаянного напряжения на лице его появлялась полуулыбка, которая должна была бы выражать любезность, но на самом деле выглядела вымученной и жалкой, и он вновь погружался в дремотное состояние, до тех пор пока гневный взор Ами не заставлял его снова всплывать на поверхность и сонным взглядом всматриваться в окружающую реальность. Поэтому он не мог не ревновать. Это была беспомощная тайная ревность, она лишь увеличивала его пассивность и делала ее непреодолимой. Конечно, писатель пытался внушить себе, что у него нет никаких оснований и что ему уже досталась своя доля любопытных заинтересованных взглядов Ами, пока он был для нее в новинку. Он даже получил их и авансом, еще до того, как познакомился с ней. Это случилось теплым утром в конце апреля, он сидел за столиком в пустом кафе, а она — в нескольких шагах от него у окна. Солнечный свет струился по залу толстыми тягучими лучами, которые, казалось, стеснялись своего бесцеремонного любопытства. Ами прятала лицо в тени и, читая журнал, то и дело раздраженно встряхивала локонами. Писатель с вялым интересом разглядывал профиль девушки и фантазировал, кто она такая, сочиняя вполне банальную и совершенно неправдоподобную историю, в которой благородно отводил себе роль героя. Поначалу он занялся этим от нечего делать; раскрытая газета все еще оставалась у него в руках, хотя и была явно бессмысленна в густом солнечном свете, широкими потоками вливавшемся в окно, но постепенно эта затея увлекла его, фантомы, порожденные фантазией, на глазах становились все реальнее, и в конце концов он почти уверился, что Ами вот-вот подаст ему знак подойти к ее столику и познакомиться с ней. Затем она поведает ему длинную сентиментальную историю, и без того ему отлично известную, и попросит помочь выпутаться из затруднительного положения, из которого только он знает выход. Тут возникало одно малоприятное обстоятельство; а хватит ли у него денег заплатить за нее по счету, поскольку то затруднение, из которого он должен был освободить ее, предполагало, вопреки всем романтическим представлениям, весьма щедрый жест с его стороны, что сразу бы представило его в совершенно ином свете. Писатель торопливо пошарил в кармане, звякнули монеты, Ами подняла голову от журнала и повернулась к нему. Он был удостоен долгого изучающего взгляда и начала полуулыбки и спохватился, что уже довольно давно сидит и разглядывает Ами. Это открытие отрезвило его, как холодный душ, и в самую последнюю минуту пробудило от грез, а ведь он уже было отложил газету и как раз намеревался подняться и подойти к девушке, отчего ее усталая улыбка сменилась довольным взглядом и едва заметным пожатием плеч.

Писатель вновь смущенно взял газету и послал в сторону Ами густое облако табачного дыма, но оно, впрочем, так и не достигло цели, столкнулось со столбом солнечного света и развеялось в пыль. Ами беспокойно пошевелилась, достала из сумочки зеркальце, взбила волосы и затем снова обернулась к нему, словно спрашивала, как ему нравится результат. Он должен был изобразить полнейшее одобрение. На этот раз ее взгляд задержался на нем уже без всякой полуулыбки, а потом усилием воли Ами заставила его потухнуть и вновь склонилась над журналом, так низко, что невозможно было заподозрить, будто она и в самом деле читала.

Последовала напряженная бесконечность, во время которой писатель совершенно напрасно шелестел газетой, а девушка не решалась ни на сантиметр поднять голову. В его мозгу рождались самые головокружительные фантазии, он чувствовал, как внутри него, сменяя друг друга, то вырастали, то стихали волны радости и разочарования, затем все улеглось, но он продолжал прислушиваться к какому-то движению внутри себя. Казалось, что взгляды, с треском летавшие между писателем и Ами, вдруг разом высвободили весь запас энергии, который до того по капле просачивался между порожденными его воображением неуклюжими фантомами, державшими его в своей власти всего несколько минут назад, и это привело к водовороту страстей, слишком мощному, чтобы быстро иссякнуть. Писатель почувствовал, что его грубо вернули к действительности, и теперь, возможно в качестве компенсации за прежде скованную внутреннюю энергию, от него требовали поступков. Он позвал официантку и расплатился. Ступая с особой осторожностью, он вышел из зала в полной уверенности, что Ами заметит его уход, но в дверях снова почувствовал на своей спине жар ее взгляда и поспешно обернулся, забыв ту чинную позу, которая должна была прикрывать его отход. На этот раз они долго смотрели друг другу в глаза, кажется, он вопросительно склонил голову, но она не пожелала этого заметить, и дверь за ним закрылась. Он стоял в фойе, ощущая легкое головокружение и готовясь взять пальто и выйти на улицу.

С того самого дня началось его долгое знакомство с Ами.

17

Вполне возможно, что фотография, которую писатель опять вынул из ящика и поставил на письменный стол, была сделана как раз в то время, когда он впервые увидел Ами. Много позже — почти два года спустя, — когда он познакомился с ней ближе и смог лучше изучить, ему показалось, что впечатление, вынесенное им из того залитого солнцем кафе, не имело ничего общего с оригиналом, кроме некоторого внешнего портретного сходства, весьма условного, поскольку относилось оно лишь к облику Ами, а не к поступкам и манерам. Нельзя отрицать, что он испытал некоторое разочарование от этого сравнения, хотя позже смог наблюдать обратный процесс: за время их близкого знакомства Ами постепенно менялась и едва ли в ней сохранилось что-то от того иллюзорного образа, который запечатлелся в его сознании после первой встречи. Он как бы поблек или истерся и в то же время стал более определенным и достоверным. Это раздражало писателя, но и подстегивало, и, как знать, не случись эта история с серой шляпой, возможно, ему и удалось бы окончательно разгадать Ами, после чего она наверняка бы ему быстро наскучила. Но взбалмошное поведение Ами постоянно придавало ей новизны и привлекательности. И все же, когда они уже были знакомы, писатель в какой-то момент почувствовал щемящее разочарование, и это побудило его начать процедуру разоблачения Ами, что он и исполнил. Все вышло, пожалуй, грубее, чем было необходимо: они познакомились душным вечером, оказавшись вместе в почти незнакомой скучной компании, которая, дабы убить время, предавалась поглощению бесконечного ужина. Играл граммофон, хозяин с отчаянной энергией крутил одну пластинку за другой, прекрасно сознавая, что стоит только музыке замолчать — и компания непременно распадется, оставив после себя зияющую пустоту, которую не так-то скоро удастся снова заполнить. И эта убийственная скука каким-то образом сблизила их теснее, чем интимная связь. Они едва обменялись за вечер несколькими словами, но когда спустя несколько дней совершенно случайно встретились в магазине, то пожали друг другу руки будто старые добрые приятели и легко преодолели неловкость первых минут, вспоминая, как совсем недавно скучали в компании друг друга, — это и стало основой для их весьма поспешно установившейся дружбы. Они вышли из магазина и, словно это само собой разумелось, пошли вместе дальше, не заботясь, куда идут, просто брели вперед и вдруг обнаружили, что сидят на скамейке в Бруннспарке. Они вели себя точно так же, как многочисленные парочки вокруг: Ами взяла его трость и воткнула в песок, а он все крепче обнимал ее за талию, чему она не противилась, лишь пересела на дальний, более укромный конец скамьи. Их реплики уже давно утратили самостоятельное значение, и писатель обращался к Ами лишь из желания увидеть ее реакцию: ее мимика доставляла ему чисто физическое наслаждение. Она же, в свою очередь, то с удивлением, то серьезно ощупывала его взглядом. И тут писатель совершил промах: с непривычки обращать внимание на других он позволил себе увлечься и вместо того, чтобы идти напролом, продолжал, когда в этом уже не было нужды, отпускать колкие замечания, не придавая значения тому, что барышня с нарастающим нетерпением тыкала в землю тростью. Ами зачарованно любовалась носками его ботинок и, чтобы полнее погрузиться в их сияние, склонялась к нему все ближе, но он не обращал на это внимания и, лишь сказав какую-то банальность, заметил, что его слушательница смеется над ней так же искренне, как и над всеми глубокомысленными рассуждениями, которые он изрекал прежде. Это открытие вернуло писателя к реальности, и он наконец взял ее руку, которая нервно двигалась взад и вперед, не находя себе места. Дальше все пошло своим чередом, и когда по пути домой, проводив Ами до парадного, он равнодушно повторял в уме произошедшее, то уже имел о новой знакомой вполне определенное представление; он знал, что у нее слева на шее родинка, что грудь у нее довольно пышная и что по уму и кругу интересов она немногим отличалась от большинства девиц ее возраста, но в то же время, без сомнения, обладала определенной светскостью и лоском. И хотя писатель понимал, что его иллюзия разбита, или, правильнее сказать, обладает совершенно нормальным пищеварением (по дороге домой Ами несколько раз обмолвилась об ужине, который ждал ее и который — волновалась она — мог остыть), он все же чувствовал себя достаточно влюбленным, чтобы без неприязни думать о грядущей встрече — на следующий день вечером в Капелле. Лежа в постели, он рисовал в воображении фантастические картины, предполагая, что будет обладать ею уже завтра, ну, в крайнем случае послезавтра, когда пригласит ее в ресторан или на автомобильную прогулку за город. Однако он слишком хотел спать, чтобы строить планы того, чт о должно было за этим последовать, и был слишком уверен в своем успехе, чтобы беспокоиться о том, чт о казалось столь достижимым, а потому спокойно заснул. Но во сне в его сознании произошли некоторые перемены: писатель увидел, как Ами приближается к нему в светлом сиянии, словно скользит сразу со всех сторон; ее улыбка наполняла его сердце совершенно новой нежностью. Он проснулся с ощущением горячей влюбленности, с ликующим пылом почистил зубы, несколько раз порезался во время бритья, после чего его гардероб поставил перед ним изрядную проблему: какой костюм надеть в этот день? В шкафу висели на выбор летний костюм в клетку и синий повседневный, но существовал и третий вариант — соединение светлых брюк и синего пиджака. После долгого мучительного размышления писатель остановил свой выбор на клетчатом, но потом спохватился, что у того на спине между лопатками наличествует фатальная складка. Меж тем мозг его в бешеном темпе решал, какой выбрать галстук. Но галстуки — такие ненадежные создания, можно шесть дней кряду завязывать идеальный узел, а на седьмой он возьмет и забастует, и тогда делать нечего: остается лишь дать ему отвисеться, упрямство со временем пройдет, и через несколько недель он снова будет как шелковый, насколько этого можно требовать от галстука. В тот день его собрание галстуков было, пожалуй, в особенно дурном настроении, писатель уже было совсем отчаялся, но тут серый в красную полоску галстук на-конец-то сменил гнев на милость и позволил завязать себя в пристойный узел. Надеть пиджак писатель так и не решился и почти все утро проходил в рубашке: был выходной, а он никогда не понимал, какой в них толк.

Поэтому он сидел в кресле в гостиной, напевая отрывок песенки, которую услышал, когда возвращался домой, проводив Ами до парадного, и старательно разглаживал складку на колене — результат неизбывной привычки сидеть, положив ногу на ногу, — пока брюки не приняли наконец более приличный вид. Изнутри его, словно добрая стопка водки перед обедом, согревало сознание собственной влюбленности и избранности по сравнению с остальными людьми, которым не дано было узнать, какими огромными и мягкими кажутся глаза Ами в проеме входной двери и каким благородным жестом она махнула ему на прощанье. Писатель был совершенно доволен и не знал, чем бы ему заняться. Наконец ему пришла в голову, как он решил, блестящая идея: надо отправиться на какой-нибудь островок за городом и немного поджарить свою новорожденную любовь на солнышке, чтобы к вечеру она, загорелая и закаленная, могла приступить к делу. В этом решении, несомненно, было некое разумное зерно: нет ничего более полезного для здоровья влюбленного молодого человека, чем провести несколько часов в одиночестве на общем пляже. Если ему удастся устоять против смертельной опасности солнечных лучей и сохранить идеалистическое представление о женщинах, которые расхаживают вокруг в купальных костюмах, его любовь сможет свернуть горы. Если же ему это не удастся, то остается надеяться, что от чувства мировой скорби его спасет отупение, которое наверняка овладеет им, когда он, поджарив спину, обратит к солнцу живот, и он возвратится домой с единственным желанием — наесться досыта и заснуть. Купание должно вернуть ему трезвый взгляд на вещи, неслучайно нравственность охотно смотрит сквозь пальцы на пляжную жизнь. Ведь известно: холодная вода — лучшее средство от чрезмерных безумств.

Писатель отправился на остров справа от города, на катере было полно девушек — конторских служащих и продавщиц, и он почувствовал, как вид их воздушных платьев на несколько градусов понизил его романтическое настроение. Погода была божественная; когда катер причалил к берегу, жар в голове писателя уже почти прошел, и он побрел по лесной тропинке, на которой отдавались эхом вопли и гомон, долетавшие с находившегося в нескольких метрах пляжа. Переодеваясь в кабинке, писатель испытал новый приступ сентиментальности: пока он заботливо складывал брюки на скамейке, полумрак купальни напомнил ему о подъезде в доме Ами, и он с особой нежностью провел рукой по бежевым брюкам — того самого оттенка, что и женская кожа. Потом он стоял на берегу и старался придать себе независимый солидный вид, поскольку в мерцающей и брызжущей суматохе, царившей вокруг, высмотрел девушку в ослепительно ярком, сводящем с ума купальном костюме. Она сидела совсем рядом и старательно закапывала ноги в песок. Рядом с ней была другая, которую он не мог рассмотреть, так как она уже почти совсем скрылась в песке и наружу торчала лишь голубая купальная шапочка, словно невесть откуда взявшийся цветок без стебля. Писатель решил, что будет жариться на солнце как раз на том месте, где остановился, но сперва окунется, чтобы потом хладнокровно следить за процессом закапывания, который, судя по всему, продолжится еще какое-то время. Изнывая от жары, он решительно бросился в ведьмин котел, где сверкавшие в воде руки и ноги мутили море, превращая его в бурлящий водоворот. Вялая тепловатая вода плескалась вокруг человеческих тел, волны тщетно пытались навести порядок и выбросить на берег всех непрошеных гостей. В этот миг писатель практически ни о чем не думал, а если бы захотел узнать температуру своей влюбленности, то обнаружил бы, что та медленно, но верно приближается к нулю. В конце концов он решил, что достаточно насиделся в воде, она больше не казалась ему теплой, а, наоборот, влажно-прохладной, и тогда он вспомнил о девушке, которая закапывала ноги в песок. В этом видении было нечто теплое и сухое, и он решительно направился назад — туда, где огромный небесно-голубой цветок торчал из песка, словно буек. И тут писатель испытал первое разочарование: за это время девушка явно выбилась из сил и при его приближении как безумная ринулась в море, где улеглась на живот и принялась молотить по воде, взбивая ее в песочного цвета месиво. Этот порыв настолько не соответствовал стремлению писателя оказаться на жарком песке, что смутил ход его мыслей; он лег, решительно повернувшись к девушке пятками, а головой к морю. Через несколько минут он погрузился в нирвану отупения и безмятежности и очнулся, лишь когда услышал, как кто-то, фыркая, упал на песок рядом с ним. Несколько капель брызнули ему на спину и сразу же испарились, но оставили горячие песчинки, те начали нещадно щекотать, и ему пришлось встать и стряхнуть их.

Это оказалась та самая девушка, что закапывала ноги в песок. Теперь она нашла новое занятие и со стоном барахталась в песке, нисколько не тревожась о том, что ее волосы с жадностью подхватывали все песчинки и травинки, что были поблизости. Писатель к тому времени уже достаточно належался на солнце, чтобы оценить по достоинству эту картину, и наблюдал за барахтаньем с интересом и удовольствием. Он даже попытался рассмотреть купальный костюм девушки, который все больше и больше волновал его, но это оказалось совсем непросто: богатство расцветки уже давно скрылось под слоем мокрого песка. Зато писателю удалось разглядеть фигуру и лицо соседки — она была довольно крупного телосложения, впрочем, это вряд ли бросалось в глаза, если девушка была полностью одета. Она явно в первый раз выбралась на пляж, поскольку ни чуточки не загорела; ее широкое крупное лицо было почти бледно-серым и, казалось, в любой момент могло приобрести усталое, несчастное выражение. Необычные широко расставленные глаза придавали ее облику если не оригинальное, то таинственное выражение, иногда они останавливались на писателе, что его весьма смущало, и вскоре он почувствовал неудержимую потребность окунуться в воду и таким образом охладить все возраставшее волнение. Он встал и уже было погрузил одну ногу в море, но тут девушка вскочила и промчалась мимо него, обдав песком и каплями воды. Это на несколько мгновений ослепило его, а когда он вытер лицо, то обнаружил, что соседка снова лежит на животе в нескольких метрах впереди и шлепает руками и ногами. Он осторожно обошел ее и направился дальше в море, где мог не опасаться нового нападения.

Потом они несколько часов лежали рядом, писатель чувствовал, что ее купальный костюм все больше и больше волнует его, как и пронзительные взгляды, которые девушка бросала на него в перерывах между своими оригинальными гимнастическими упражнениями на песке или в воде. А голубая купальная шапочка так и торчала недвижимо, закопанная в землю, и лишь раз в час с методичной точностью поднималась, чтобы окунуться в воду и через пять минут снова вернуться на свое место. Положение было мучительным, и он бы уже давно покончил с ним: придумал повод познакомиться или просто-напросто ушел, но злосчастный романтически-аналитический склад характера побуждал его оставаться на месте и воссоздавать девичий нрав и черты на основе тех немногих образцов, которые он видел перед собой. Писатель боялся заговорить с девушкой, но уже составил о ней мнение и не хотел еще раз пережить разочарование, подобное тому, какое испытал с Ами прошлым вечером. С незнакомым человеком легче иметь дело уже потому, что в мыслях можно действовать более безрассудно, поэтому он мог без церемоний обращаться с девушкой в радужном купальнике (который наконец-то смог рассмотреть).

В его оправдание можно сказать, что, вероятно, и девушка под своими засыпанными песком локонами лелеяла те же мысли. Было бы небезынтересно реконструировать их молчаливый диалог, хотя он может оказаться и неприличным: не следует забывать, что беседа происходила на пляже под палящим солнцем, и поэтому ее участники вряд ли позаботились о том, чтобы облечь фразы в литературную форму.

После надлежащей обработки диалог мог выглядеть так (по вполне объяснимым причинам они обращались друг к другу на «ты» и не утруждали себя ответами на вопросы, хотя реплики порой случайно совпадали). Он: Какого дьявола ты купила этот купальный костюм — просто вырви глаз? Она: Интересно, что ты за тип на самом деле? Он: Неужели ты не понимаешь, что в обыкновенном черном купальнике не выглядела бы такой дурой? Она: Ну разве трудно догадаться и принести мне стакан содовой? Он: Будь добра, повернись-ка чуть-чуть, чтобы я рассмотрел твою грудь. Вот, теперь ты лежишь замечательно, отлично. Она: Любуйся, сколько хочешь, мне ни к чему об этом знать. Он: Если ты вообразила, что я хочу с тобой познакомиться, то ошиблась. Жара адская, а так мы можем беседовать намного свободнее. Она: Тебе воротничок натер шею. Он: А у Ами ноги покрасивее, чем у тебя. Она: С кем это ты меня сравниваешь? Хотела бы я знать, с кем ты проводишь время. Он: Что ты на меня уставилась? Ты всегда так таращишься? Она: Говорят, я похожа на Бригитту Хельм [2] . Мои знакомые даже зовут меня Бригиттой. Ты тоже можешь так меня называть. Он: Не надо было тебе напяливать этот купальник. Она: Ну что, насмотрелся на вырез моего купальника? Мне надо загореть и с другой стороны.

2

Немецкая киноактриса, звезда немого кино.

Как видите, разговор мог бы постепенно наладиться, не вспомни писатель, что ему надо торопиться, если он хочет вовремя поспеть назад в город, однако не исключено, что беседа могла принять и совершенно непристойные формы. (Возможно, именно так и произошло, ведь приведенный выше диалог, как уже говорилось, является литературной обработкой.) Писатель вернулся в свою кабинку, где совершил процесс обратного преображения; когда он, полностью одетый, вышел из нее, то был почти прежним. Ами снова заняла подобающее ей место. Но тут все опять перемешалось, его расплавившиеся на солнце мозги оказались неспособны сознательно удалить Бригитту и поставить на ее место Ами, а лишь набросили платье на радужный купальный костюм первой. Лицо с широко расставленными глазами осталось и сопровождало писателя, пока он сидел на корме катера и следил за бурлящей под винтом водой. На причале он чуть не столкнулся с автопогрузчиком, тот как из-под земли возник прямо перед ним и едва его не переехал. Оправившись от пережитого потрясения, писатель почувствовал, что полностью вернулся к реальности, и отметил, что Ами вновь приобретает конкретные черты, в то время как купальный костюм Бригитты растворился в угасавших солнечных лучах и канул в море.

18

Если накануне писатель позволил себе отдаться настроению и совершенно заморочил Ами голову своими парадоксами, то этот день он с холодным расчетом решил посвятить делам. Как мы убедились, его влюбленность не смогла устоять против солнечных лучей на пляже, но оказалась достаточно эластичной, чтобы к семи часам вечера вновь образумиться. На этот раз он проявил больше здравомыслия, купание смыло с него всю сомнительную романтику, и, если бы писателя так неудержимо не клонило в сон, Ами, вероятно, уже в эту ночь оказалась бы в его постели. Впрочем, в тот вечер он добился от нее всего, чего хотел, а потом оставил на произвол судьбы, что было непростительно, поскольку произошло в тот самый момент, когда он ясно понял: она будет покорна ему как собака. Вряд ли здесь сыграли роль какие-то доводы морали, скорее ему захотелось раз и навсегда показать Ами, кто принимает решения, но, как выяснилось впоследствии, он просчитался. Весьма довольный собой, писатель отправился домой, где мгновенно заснул и во сне провел ночь на берегу вместе с Бригиттой. На следующий день он, как ни в чем не бывало, позвонил Ами и получил весьма прохладный ответ: она не собирается встречаться с ним до послезавтра. Хотя прошлым вечером ему и правда хотелось спать, все же он совершил над собой насилие, когда, не объяснив причины, оставил ее, и вот теперь этот поступок привел к приступу смутной ревности, испортившему ему настроение на целый день. Писатель догадывался, что ситуация не так проста, как ему представлялось, — ведь он ничегошеньки не знал об Ами, возможно, у нее есть своя жизнь, которая таит еще немало неожиданностей. Вероятно, его странное поведение было вызвано именно этими сомнениями, которые уже в ту пору смутно зашевелились в нем, и он просто-напросто не решился доиграть игру до конца — ведь тогда его представление об Ами оказалось полностью неверным, и их отношения не имели бы будущего. Прежде чем мы как следует узнаем человека, наше сознание бесконечное число раз создает и разрушает его образ, и, когда у нас наконец сложится мнение о нем, это будет означать не то, что мы постигли его истинную сущность, а лишь то, что он больше нас не интересует. И если бы волей случая Ами уступила тогда писателю (поскольку ее психика была слишком здоровой, чтобы разобраться в столь лукавых ухищрениях), его представление о ней сформировалось бы окончательно, после чего она наверняка до смерти ему бы наскучила.