Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Тогда садись. И давай разговаривать.
С какой-то зачумленной осторожностью опустился на кровать Прокопыч, будто боялся, что она проломится под ним и рухнет.
— Слушаю тебя, — нетерпеливо сказал Матвеев.
Прокопыч помолчал, долго, пожалуй, с минуту. От волнения и напряжения стал малиновым. Наконец выдавил:
— Так что, докладываю, товарищ полковник, виноват.
— Виноват? — осуждающе переспросил Матвеев. Прокопыч кивнул.
— Это я и без тебя знаю, — сказал Матвеев. — И не только это знаю. Есть доля и моей вины в том, что ты до таком жизни докатился… Но с себя я спрошу сам. Ты же словом «виноват»
— Никак нет, — вздрогнул Прокопыч. — Есть порядок. Не зря же меня в гарнизоне Бармалеем зовут.
— Видимо, зря. Я только сейчас оттуда. Камеры не заперты. Солдаты курят.
— За это караул отвечает. При мне такого не бывает.
— С караула я спрошу. Но свою ответственность на других не перекладывай.
Прокопыч вздохнул, опустил голову.
— Во-вторых, подумай над своим моральным обликом. Какой пример ты, прапорщик, столько лет прослуживший в войсках, подаешь молодым солдатам и офицерам… Чего молчишь? Мы же договорились, что будем разговаривать.
Прокопыч упрямо смотрел в пол. Лоб покрылся испариной. Пальцы крепко сжимали край одеяла.
— Прапорщик Селезнев! — властно сказал Матвеев.
Вскинул голову Прокопыч. Взмолился:
— Не могу я жениться на Марине Соколовой. Боюсь.
— Сопляк! — сухо ответил Матвеев. — Спать ты с ней не боишься, а жениться боишься.
— Это все разное, — без всякой надежды начал оправдываться Прокопыч. — Это одно… Это другое… Она не девочка была.
Матвеев насмешливо заметил:
— Поскольку ты был девственник, тебя это очень покоробило.
Прокопыч смущенно заморгал:
— И возраст у нас. Мне тридцать восемь. Ей двадцать четыре. Сколько это лет! Вон сколько… Я жить привык один… А у Соколовой характер, можно сказать, тяжелый…
— Обо всем вышесказанном надо было думать раньше, — прервал Матвеев. — У Соколовой будет ребенок…
— Это от ее желания зависит, — пояснил Прокопыч. — Будет или не будет…
— Так. — Матвеев встал. Вскочил и Прокопыч. — Прапорщик Селезнев. Сейчас восемь часов двенадцать минут. Ровно через час у меня на столе должен лежать ваш рапорт с просьбой об увольнении в запас. Вы меня поняли?
— Так точно, — ответил побелевший Прокопыч.
— Свою просьбу мотивируйте… резким ухудшением состояния здоровья.
Ночью позвонил генерал Белый.
— Что у тебя стряслось на учениях?
— Человек погиб. — Матвеев понимал, Белому давно все известно.
— Сколько лет не было ЧП… — Белый умолк.
Разрисованное морозом окно, выходящее на дорогу, мутно светлело, выхватывало из душной комнатной темноты край стола и диск телефона.
— Да… — сказал Матвеев, ни соглашаясь, ни протестуя — почувствовал: надо заполнить паузу.
— У меня такое ощущение, что ты подрастерялся. Верно, Петр Петрович?
— Почему же, Герман Борисович?
— Голос унылый.
— Неудивительно. Я хорошо знал прапорщика Ерофеенко. Из старой гвардии он. Из нашенской. Сейчас таких старшин не бывает. Сейчас другие.
— Хуже?
— Не хуже, не лучше. Другие… Образованнее… С более сложными понятиями о добре, о справедливости. Мы отлично помним, что у нас техника новая. А о том, что у нас и люди новые, другой раз забываем.
Белый, кажется, обиделся. С ним всегда трудно было разговаривать, даже в те военные молодые
годы. Совершенно неожиданно какое-нибудь слово, которому и не придавалось особого значения, вдруг било его по психике. Он начинал пыхтеть, покрываться розовыми пятнами, торопливо оправдывать или доказывать то, что давно было ясно.— Это вы там забываете. Текучка засасывает вас, как болото. Мы смотрим шире. У нас образовательный ценз зафиксирован в процентах. Новая техника требует новых людей. Голос времени. Вот на последнем совещании…
Матвеев опустил трубку, мягко положил ее на колени. Взял с тумбочки сигарету. Закурил. По дороге проехала машина. Свет скользнул по комнате от кровати до двери. Исчез. А гудение мотора еще слышалось…
Сделав несколько глубоких затяжек, Матвеев вновь поднял трубку.
— …уровень выучки в короткие сроки овладевших новой боевой техникой еще раз убедительно доказывает, какое большое значение имеет оперативное внедрение в учебную практику передового опыта.
— Да, да, — пробормотал Матвеев и отчетливо зевнул.
— Я тебя, наверное, разбудил?
— Все хорошо, Герман Борисович.
— Ладно… Хорошего, допустим, мало. Но… я чего звоню… Не передумал, Петр Петрович? Может, пойдешь ко мне?
— Спасибо, Герман Борисович. За участие спасибо… Я не передумал.
Когда Лиля была маленькой, она любила играть в куклы. Самую красивую куклу звали Бетти. У нее были полуторасантиметровые ресницы. И она моргала ими с завидным умением.
Ежедневно Лиля придумывала для Бетти новую судьбу, в которой кукла пребывала дочерью рыбака, юной принцессой, пастушкой и даже красавицей, заколдованной Бабой Ягой.
Бетти попадала в сложные ситуации, безвыходные положения, но всегда и всюду в самый критический момент ее выручал храбрый и симпатичный юноша.
Увы, фабрики детских игрушек кукол-юношей не выпускали.
Герой-спаситель всегда оставался бесплотным, сотканным в воображении.
— Почему не бывает игрушек-мальчиков? — недоуменно спрашивала Лиля у бабушки.
В ответ Софья Романовна разводила руками и говорила:
— Сама удивляюсь.
— Это несправедливо, — возмущалась Лиля.
— Несправедливо, — соглашалась бабушка.
— Кукле скучно одной, — поясняла Лиля.
— Пусть играет с подругами, — советовала бабушка.
— Подруги — это совсем другое.
Однажды из командировки Петр Петрович привез дочери пластмассового футболиста. Футболист был веснушчатый, в трусах и бутсах. Под мышкой держал футбольный мяч. И впечатление производил несерьезное…
Нет, нет, футболист не мог быть героем Бетти. Но он был мужчиной. И с ним Бетти не было так одиноко и так скучно…
Герасим Обочин — Жанне Луниной.
«Дорогая Жанночка!
Ты не представляешь, как обрадовало меня твое письмо.
Честно говоря, я не очень надеялся получить ответ. Но он пришел, теплый, приветливый.
Мы думаем, что годы детства и юности навечно ушли от нас. Неверно. Они всегда в нашей памяти. И не только в памяти. Мы живем ценностями, которые постигли и приобрели в те годы. Первая любовь, я думаю, самая большая ценность, ни с чем не сравнимая.
Спасибо тебе за письмо.
Скорее бы декабрь. В декабре встретимся…