Вдруг выпал снег. Год любви

Официанты задергивали шторы. Зал как бы сдвигался, становился меньше. Но почему-то уюта в нем не прибавлялось. Интерьер обретал торжественность, будто в фойе театра. А Жанне хотелось теплоты, хотелось чего-то простого, бесхитростного. И когда официант подошел к их шторе, она прикоснулась к его руке и сказала тихо:

— Не надо.

Официант растерянно посмотрел на Жанну, потом перевел взгляд на полковника. Матвеев кивнул. Официант сказал:

— Пожалуйста. И ушел.

— Этот ресторан называется «Старый замок»? — спросила Жанна.

— Нет. По-моему, «Прибой».

— А зря, — сказала она, оглядывая зал. — Название вполне подходящее. Доспехи рыцаря в угол. И вывеску… Реклама — двигатель торговли.

— Они в ней не нуждаются. Летом сюда не попадешь. Да и зимой… Сами видите, тоже не пусто.

Когда они приехали, в ресторане было занято три или четыре столика. Сейчас же за каждым столиком сидело по крайней мере два человека, кое-где и больше. Жанна мысленно еще раз сравнила зал с фойе театра. Гул, приглушенный гул голосов стоял здесь, как в фойе.

— Почему вы вспомнили обо мне? — спросила она.

Он видел перед собой ее молодое лицо — нельзя сказать, чтоб очень красивое, просто молодое и приятное. Разглядел настороженность, веселую, как первый иней, замершую у краешков губ, над переносицей. Он понимал, что должен быть с ней честен. Предельно честен. Что здесь не может быть и речи о легком флирте между одиноким, средних лет мужчиной и одинокой женщиной, достаточно молодой, но и самостоятельной. Он сказал:

— Я еще не разобрался в этом.

— Так сложно?

— Отсутствие опыта, — признался он. Еще улыбнулся. Но улыбка получилась вовсе не веселой. Грустной получилась эта улыбка.

Жанна догадалась:

— У вас была неудачная любовь.

— «Неудачная любовь» звучит очень книжно.

— Условно, — поправила она.

— Возможно, да… Конечно, да. Люди условились называть схожие события, ситуации определенным сочетанием слов. Неразделенная любовь, несходство характеров, мужественный поступок… Условились как в математике.

— В математике ясность. «А» квадрат плюс единица… И за этим все точно до бесконечности… А в жизни, наоборот, до бесконечности все неточно.

— Может, это и хорошо? — спросил он. — Может, за этим кроется какой-то смысл?

— Вы ушли от ответа, — сказала она. — Это не по-товарищески. Тем более после того, как я поведала вам автобиографию.

— У меня взрослая дочь… — произнес он. Посмотрел в окно, там было темно. Зал отражался в стекле, точно в воде или в зеркале.

— Все остальное — секрет? — спросила Жанна.

— Нет, — быстро и охотно ответил он. — Мы живем втроем. Я, моя мама — Софья Романовна и дочь — Лиля. Я вас познакомлю.

— Спасибо.

— Спросите, где моя жена.

— Вы скажете сами.

— Она не умерла. Вероятно, вы уже догадываетесь, она ушла к другому.

— Давно?

— Десять лет назад. Ровно десять. Лиле тогда было девять.

— Это худо, — сказала Жанна. — Когда мать оставляет ребенка, это очень худо.

Он увидел, что сигарета у нее потухла. Достал плоскую хромированную зажигалку и щелкнул ею ловко, как фокусник.

— Все можно пережить. — Лицо его на секунду сморщилось, ему было неприятно, ноздри расширились, будто он принюхивался к чему-то. — Все… Простить, конечно, нельзя всего… И не от доброго или злого сердца… В принципе прощение, как ржавчина, разрушает справедливость.

…Он подвез ее к самому подъезду общежития для молодых специалистов. Дремала поздняя ночь. Небо было темным, высоким. Мороз звенел протяжно, но тихо, надо было прислушиваться, чтобы услышать. Жанна прислушалась, когда машина Матвеева исчезла в глубине застывшего леса. Наверное, это звенели деревья. А может, звезды — медные колокольчики — сплетничали меж собой про молодую врачиху, вернувшуюся из ресторана после двух часов ночи.

Жанна потянула ручку двери. Конечно, дверь оказалась запертой. Рука в перчатке не могла наделать достаточно шума, чтобы разбудить деда Мазая после вечернего возлияния. Жанна колотила в дверь изо всех сил, но безрезультатно.

Тогда она пошла по дороге к лесу, в ту сторону, где скрылась его машина. Снег скрипел под ногами, но Жанна не чувствовала холода. На душе было легко. Спать не хотелось. Хотелось читать стихи.

И каждый вечер, в час назначенный (Иль это только снится мне?) Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне. И медленно, пройдя меж пьяными. Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна. И веют древними поверьями Ее упругие шелка…

6

Дым над костром почти незаметен. Сухие сосновые сучья горят легко, как бумага. Гудит пламя, рыжие его языки красиво смотрятся на фоне зеленого леса, синего ясного неба. И солнце смотрится красиво, только вот не греет. Не греет совсем. Потому что дует северный ветер с самого Баренцева моря. Это очень плохо, когда баренцевый ветер пожалует в гости. Тогда шинель солдатская из родной матери превращается в злую тещу. Прапорщик Ерофеенко знает это, так как служит в Карелии не первый год. Шофер сидит на корточках у машины, возится с домкратом.

— Ты того, — говорит ему прапорщик, — пошустрее. За машиной в гараже ухаживать надо, а не на глухой дороге. Опоздаем на склад за сапогами, рапорт на тебя командиру автороты подам.

— Не волнуйтесь, товарищ прапорщик. Я совсем и не виноват. Машина не моя… Моя на профилактическом осмотре…

— Мне неважно, чья машина, — ворчит Ерофеенко, — твоя или царя Горохового. Мне задание выполнить надо по обеспечению личного состава вещевым довольствием.

Он закуривает. Идет к костру, у которого греются Игнатов, Истру, Асирьян. Веселые ребята. Прапорщик Ерофеенко прислушивается. Истру рассказывает что-то про киностудию.

— Слушай, — говорит прапорщик, — рядовой Истру, а какое ты отношение к кино имеешь?

— После окончания школы семь месяцев ассистентом оператора на «Молдова-фильм» работал, — докладывает Истру.

— О, — удивляется прапорщик. — Я по молодости тоже чуть в операторы не попал.

Истру вскакивает, кажется, он готов обнять и расцеловать прапорщика. Но служба есть служба, Истру с достоинством произносит:

— Позвольте пожать вашу руку, коллега.

Прапорщик Ерофеенко позволяет. Присаживается к костру. Поправляя палкой горящие сучья, объясняет: