Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
Шрифт:
Два часа ночи. Шаги. Разговор.
Женский голос: Also gute Nacht, Herr Leutnant… Auf Wiedersehen!.. [30] До скорой встречи…
Стук захлопывающейся двери. Тишина. Два окна гаснут. Крайнее, майорово окно продолжает светиться.
Пишвейц лежит в караулке. Не может уснуть. Ворочается с боку на бок. Думает.
Время течет медленно.
Три часа утра.
Пишвейц тяжело вздыхает и встает со своего соломенного тюфяка.
Босой, в рубашке и подштанниках останавливается у дверей караулки. Смотрит на освещенное окно майора.
30
Итак, доброй ночи, господин лейтенант… До свидания!.. (нем.).
Босой, в подштанниках садится на порог. Чешет пятку.
«Хоть
Сны пленного солдата
Что же вам, родные мои, рассказать? Нелегкое это дело…
Лучше отстали бы вы от меня, не любопытничали. Так-то вот, матушка. Маня, налей хотя бы рому, а ты, зятек, угости папироской.
Вчера я вам уже говорил — прострелили мне ногу, и остался я лежать в кустах. Под вечер пришли сербы, стали тыкать в меня прикладами: «Шваба!.. Шваба!»
Подняли меня эти парни и все приговаривают: «Не бойся, не бойся!». Подойдет детина — гора горой, крикнет: «Не бойся!» — шасть лапой в карман, вытащит часы — и ходу! Подойдет другой: «Не бойся!». Хватает меня за ногу — я тут, ясное дело, бряк навзничь, а он стащит казенные обутки — и ходу!
Потом нас погнали куда-то: «Хайда-хайда-айдь, айдь!» [31] Целый день только и слышишь: «Айдь тамо за командира» [32] .
31
Правильно: поде — трогай, ступай (серб.).
32
Иди туда за командиром (серб.).
Я шел босой, нога болит, все отставал — не мог за ними поспеть.
В одной деревне — разве тут упомнишь в какой — дали мне печеной тыквы с ракией и снова: «Айдь, айдь, шваба!».
Счастье еще, что у меня в подкладке были зашиты монеты, дал я крону стражару [33] , старый такой чича [34] , комитаджи [35] , хороший человек, дрался с турками под Дринополем или еще где, запамятовал я… Ружье у него висело за плечом на веревке. Принес мне кусок сахара. Господи — сахар, угощенье-то какое!
33
Часовому, караульному (серб.).
34
Дядя (серб.).
35
Македонский повстанец начала XX века (серб.).
Потом везли меня на подводе — родные вы мои, — нога вся распухла, горит — надо бы хуже, да нельзя.
В коницких [36] казармах в Нише — родные вы мои, — вот где была стужа, голод да вши.
На дворе — не помню уж, там это было, или где еще: голова у меня дурная стала, ничего не держит — так вот, был там нужник на манер канавы, ходили туда холерные да тифозные. Было до него — ну, как бы вам сказать? — вот как от нашей груши до курятника… Просто большой глубокий ров, сверху — доски, хлоркой политы. А там, внизу, мертвяки… может, два или три… то нога высунется, то рука… Ясное дело, пойдет бедолага по нужде, дизентерийный или холерный, никому не скажется, стражара не позовет — сядет, от слабости свалится туда… да и утопнет.
36
Конных (серб.).
Так-то вот… Ну, а потом был я в пешадкйских [37] казармах князя Михаила… — И оставьте меня в покое, не о чем мне больше рассказывать.
Жуткое дело, вспоминать не хочется. Там повыпадали у меня зубы, да еще с койки я там свалился.
Расскажу вам только одну историю. Но потом уж все, конец!
Была там сестричка из «Красного креста», красивая такая девчонка, пела и по-чешски знала. Все себе напевает: «А домой мы не пойдем до утра — до утра…».
37
Пехотных (серб.).
В лазарете справа от меня лежал один комитаджи, русский граф из Калиша, говорил, папаша его — член русской Думы. Дескать, из дому убег из-за
девчонки, либо еще из-за чего, тоже вот запамятовал. Отец лишил наследства… И пошел он воевать, Был, кажись, в африканском легионе или в Тунисе — опять же запамятовал… Красавец писаный…Сколько ему лет было? Да лет этак около двадцати четырех; минутки, бывало, не усидит. Ездил в Барселону и хвастал, что сговорился там с одной, да перед самой свадьбой она укатила в Южную Америку, или еще куда — уж и не знаю… Тихий такой человек, сложения слабого… Возвратный тиф, кровью харкал и все жаловался: «Плуча, мои плуча [38] , я этого не вынесу!». Да причитал: «Кирие… Кирие!» [39] , а мы его ругали. Спрашивал, что мне подарить, чтобы, мол, вспоминал его, как он умрет. А когда поправился и уезжал, дал мне франко-испанский словарь и вот этот брючный ремень, пощупайте-какая на нем кожа! Только со словарем-то что? Вот мы и употребили бумагу с пользой… ясное дело… коли в ней такая нужда… Ежели давал я кому пару листков — почитай, любезность оказывал… да и не задаром…
38
Легкие, мои легкие (серб.).
39
Господи (древнегреч.).
Ох, родные вы мои! До чего же чудной человек был этот граф! Велел позвать священника, а как пришел к нему поп, чертыхался и не хотел с ним разговаривать. Меня просил подать телеграмму в Варшаву, что, мол, у него третья стадия чахотки, — чтобы дома помягчали и выслали денег.
Подал ли я телеграмму-то? Куда там! Как раз той ночью упал я на колидоре и крепко зашибся… Еще рад был, что лежать могу…
В ту пору заявилась к нам русская княжна, собственной своей ручкой дала мне подштанники, санитары носили их за ней в корзинах. Видать, она потом и послала телеграмму в Варшаву, папаше его, про эту самую третью стадию. На радостях он мне даже рубль отвалил.
Получил я от доктора Миловановича настоечку, чтобы мазать волдыри от вшей, а сынку графскому микстуру от легких прописали — ужас, какая пакость оказалась. Аптекарь, убогий такой человечишко, рожа обвязана — золотуха или что, уж и не знаю, — бумажки на бутылочках кириллицей понадписывал.
Раз приходит доктор Милованович, видит, как граф пьет из своей бутылочки, и спрашивает: «Шта ты радишь?» [40] .
Потом глянул на мой столик и говорит: «Ага!», выругался, сестрицу так и пронзил взглядом-тощая была, как жердь…
40
Что ты делаешь? (серб.).
Родные вы мои, вы бы только посмотрели, как она вся съежилась.
В Нише я видел сны, и все потом сбылись.
Ну вот вам хотя бы первый!
Приснилось мне, будто лечу я на ероплане домой. И будто страх как жрать хочется, потому что есть мне ничего нельзя было… а тут так захотелось, ну просто спасу нет. И больше всего… рождественского кренделя или ржаного хлебца. Лечу и думаю: ни одна ведь душа про то не знает, что со мной деется. Внизу — Сербия, дома, села. Как пролетел Австрию, уж и не знаю… А прилетаю домой, вы мне и рассказываете, что, значит, дедушка наш наново запил. Рекс будто сдох. Натащили мне хлеба, пирожков. Вы, матушка, будто насыпали мне полный мешочек соли, очень уж я вас просил, до того хотелось мне сольцы — брал я ее из миски и сыпал прямо в рот. Соль, родные мои, дороже золота! Из дому будто пошел я в трактир «У Лупинков». Выпил пива и сразу же с братаном своим с двоюродным… с трактирщиком то есть… прощаюсь, чтобы поспеть в лазарет, пока доктор Милованович не начал утренний обход.
Назад добрались благополучно, и все обошлось.
Сон этот исполнился хотя бы в том, что я теперь и впрямь вернулся домой, а те, кто тогда был со мной, уже бог весть где — в Албании… Да немало их уже и в землю закопали. А может — и нет.
Второй сон.
Приснилось мне, будто в Ниш должен приехать император Вильгельм и будто король Петр собирается его встречать — и до того ведь все во сне перепуталось, — будто был я на вокзале и вдруг вижу — горы трупов и дохлых псов. «Почему, — думаю, — оставили здесь эту мерзость, раз приедет сам император?» Приехал император или нет, это я тоже запамятовал… Помню только, что с вокзала мы шли с Цыбулькой, вы его не знаете. Чего-чего?… Да нет! Этот из двадцать второго. Цыбулек что собак нерезанных! Он и говорит: «Ведь у них в Нише мало места!» Потом император Вильгельм был в нашем лазарете… Слышу — долго так говорят по-французски… Дальше уж и не помню, что и как. И ведь все как есть в точности исполнилось. Император Вильгельм приехал в Ниш, и болгарский Фердинанд тоже.