Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
Шрифт:
Но тетушка Йозефина никогда не давала мне вдоволь помечтать над рубиновыми рюмками, над славковским фарфором и оловянными тарелками, засыпая меня вопросами, на которые не ждала ответа, и не замечая моего рассеянного взгляда, блуждающего где-нибудь во Флоренции времен заката старинных родов Медичи, Пацци и Питти.
Вот и теперь на меня обрушился град вопросов:
— Откуда ты приехал? Где был? У кого? Долго ли? Ага, значит, в Кухановицах? Так, так! Неделю, говоришь? У инспектора? У какого инспектора? Ах, да! Почему-то ты бледный! С чего бы? Может, зуб? Я дам тебе капли! И что же этот инспектор? Ах, да. Так вот — я дам тебе капли! Послушайся меня, мальчик! И шерстяной платок. Обвяжешь голову.
Она убежала на кухню.
Я остался в комнате с тетей Каролиной.
Тетушка вынула из комода чистый носовой платок, задвинула ящик, села со мной рядом и стала ласково меня разглядывать, словно мать, влюбленная в свое дитя. Пристально следя за каждым моим жестом, за малейшим движением, она, видимо, отыскивала в моем лице черты семейного сходства.
Ее речь тоже неслась стремительным потоком:
— Ну и обрадовал же ты нас, мальчик! Из Градца едешь? Откуда? А где еще побывал? В Пршелоучи случайно не был? Не знаешь там такого Скршиванека? Он тоже из вашего полка. Как же ты можешь его не знать? Еще его брат был у нас на мельнице старшим помощником и женился на Маринке Власаковой из Свидницы. Ах, мальчик, как я мучаюсь с глазами! Правым совсем не вижу. Туман да искорки, понимаешь? Нет, ты послушай — искорки так и мелькают!
Я глядел в ее слезящийся левый глаз с бельмом. А ведь когда-то у тети Каролинки были прекрасные черные очи, которыми она околдовывала все бероунское общество.
Тетушка вытерла слезы и продолжала:
— Вот видишь? Плохи мои дела. Говоришь, поправится? Где там! Йозефинка обдирает гусыню. На ужин будет кровяной паштет и потроха, слышишь? Гусиные потроха… А куртку, мальчик, в другой раз на кровать не бросай. И славно, коли понял. За дверью есть вешалка… И ничего ты не рассказываешь! Ты сержант? Ах да, сержант, ты ведь в казенном… ага… хорошо, что в казенном! Свое береги! Вот ведь беда — порвалось… Ну-ка, покажи. Встань! Повернись против света! Нагнись! Об гвоздь, говоришь? Скинь-ка штаны! Я мигом заштопаю… Фи, сколько пыли! Придется выколотить их на дворе.
Я прошел в комнату. В ней жил мой брат, пока не уехал на войну, в Польшу.
В углу, на письменном столе, грудой навалены книги по юриспруденции, отпечатанные литографским способом лекции. Доска покрыта листом белого клякспапира. Стеклянная пепельница, мундштуки для сигар, портрет невесты.
Тетушки не любят заходить в комнату, где жил брат. А если и войдут — схватят нужную вещь и пугливо убегают.
Не то будут долго и безутешно плакать.
Когда плачет тетя Йозефина, она скрывает свои слезы от сестры.
Каролинка уходит плакать на кладбище.
Там ее второй дом. Она постоянно думает о мертвых. По ночам видит во сне милых сердцу людей, которые безвозвратно покинули ее.
Тетушка Каролинка ходит на кладбище разговаривать с ними. Сетует на свои горести. Плачет…
Я вспоминаю первые дни мобилизации в 1914 году.
Лихорадочные, беспокойные дни.
Брат уезжал!
У тетушек хлопот по горло. На этом самом столе громоздилась гора белья, ботинки, брюки, мундир, продукты.
Шутка ли — собрать солдата на войну.
Обо всем нужно помнить, ничего не забыть.
Брат примчался:
— Вечером уезжаю! Принесите кофе! Готовы мои новые ботинки? Пошлите за чемоданом!
Подайте мундир!Каролинка с трепетом подает ему синий мундир лейтенанта императорских егерей.
Брат долго бьется с крючком у ворота, тетушка кривыми пальцами пытается ему помочь.
— Поправился же ты, мальчик! Ну прямо пан пивовар! — и бежит к портному.
Снарядили брата в путь-дорогу, проводили вечером на вокзал, тетушки несли вещи и плакали.
— Что плачете, тетушки? — смеется брат.
— Да так! Уж ты, мальчик, поскорее возвращайся!
— Вернусь! В целости и сохранности вернусь к вам, тетушки! — смеется он и покуривает сигарету.
— Не кури слишком много!
— Береги здоровье!
— Вернись, ведь у тебя ни отца, ни матери, господи боже ты мой!
На переполненном вокзале — словно в муравейнике. Длинный состав уже подан.
Впереди два паровоза. Одному бы не под силу утянуть за собой все это горе.
Два паровоза, густой черный дым.
В задних вагонах солдаты поют «Где родина моя?». Провожающие перебегают от вагона к вагону.
Брат опускает раму окна и утирает со лба пот.
Тетушки стоят возле поезда, обе в черном, под вдовьими вуальками, стоят сгорбившись, рядком и молчат…
Брат пишет из Польши: «Нехорошо мне, дружище. Ранило осколком шрапнели».
Пишет из Кракова, пишет из Вены: «Нехорошо, дружище, нехорошо. Совсем я ослаб».
Сижу у его постели в венском госпитале кронпринца Рудольфа.
Серый декабрьский день. День святого Микулаша 1914 года.
Смотрю на исхудавшее лицо брата, на повисшие плети бескровных рук и думаю: «Почему этот веселый человек так плакал, когда мы свиделись? Почему так дрожали эти руки?»
На столике цветы.
Палата маленькая, темная. Он в ней один.
Почему он тут один?
Под окнами ездят трамваи.
Шипят трубы парового отопления.
В коридоре голоса больных. Торопливые шаги сестер.
В углу — сабля с грязным, разодранным темляком. Рядом с ней засаленная фуражка с эмблемой тирольских егерей — альпийским эдельвейсом.
Выхожу в коридор. Останавливаю сестру милосердия.
— Скажите, пожалуйста, что это за палата?
— Das ist das Zimmer der Verlorenen [47] .
— Благодарю вас.
— Вы чех?
— Да.
— Это палата обрешонных. — Она улыбнулась, кивнула и ушла.
За спиной шорох платья. Старшая сестра.
— Что она у вас спрашивала?
— Ничего. Это я спрашивал.
— Ах, так… Пожалуйста, не обращайтесь к ней ни с чем. Лучше я сама все сделаю.
47
Это палата обреченных (нем.).
— Отчего же?
— Sie ist Komtesse Wallerstein [48] .
— Sch"on! Danke!
— Bitte! [49]
Сижу возле брата.
Он покашливает, смотрит в потолок.
Закрывает глаза. Над головой — температурный лист. Горный хребет температур.
Входит сестра Сильва Махарова. С метлой и игрушечным чертиком.
Брат протягивает руку — худую, костлявую.
Чертик дергается и высовывает язык.
Мы молчим.
48
Это графиня Валлерштейн.
49
— Прекрасно! Спасибо!
— Пожалуйста! (нем.).