Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Я заметил, что хотя женщина она уже и не молодая, но до сих пор все еще привлекательная, остроумная, а что касается проблем любви — опытная.

Неприятный разговор с несимпатичным капуцином после этого вечера был полностью забыт.

На другой день я спал почти до обеда и, возможно, проспал бы до вечера, не постучи в мою комнату горничная.

— У вас нет Макса?

— Нет!

— Мы не можем его найти!

Я вылил себе на голову кувшин холодной воды, кое-как обтер грудь, быстро оделся и поспешил в первый этаж.

Макс исчез, и все поиски его были безуспешны.

До наступления темноты с помощью прислуги я искал его в саду, в лесу, в поле.

Затем его искали местные стражники, гарнизон, кое-кто из услужливых соседей и лесничие.

Всю ночь вилла была освещена.

Гонцы один за другим возвращались ни с чем. Я бодрствовал уже вторую ночь и утешал убитую горем мать, уверяя ее, что такой способный и умный мальчик наверняка находится где-нибудь в безопасности, что он непременно будет найден и возвращен в материнские объятия целым и невредимым.

Шутя я сказал, что мы ведь живем не в средневековье, и Макса не могли увезти разбойники, чтобы потребовать за него выкуп…

Несколько нервных приступов, во время которых я умело применял уксус и нашатырный спирт, позволили мне убедиться в том, какую безграничную любовь таит ее материнское сердце.

Тщетным было наше тревожное ожидание. Напрасно мы бодрствовали до рассвета.

Только на второй день к вечеру все окончательно прояснилось.

Солдаты реквизиционной комиссии спускали с колокольни костела большой колокол, чтобы его переплавили на пушки для проигрывающей войну Австро-Венгрии.

В тот миг, когда укрепленный на прочных веревках колокол почти опустился на землю, Макс влез под него и был им накрыт.

Стенки великана были могучими, поэтому никто не услышал криков о помощи.

Лишь на другой день деревенские мальчишки увидели, как чья-то рука прорывает отверстие из-под края колокола.

Подняли крик, и тут уж пленник с помощью лопат был без труда освобожден из своего вынужденного убежища.

Он ослабел, и его унесли на санитарных носилках, уложили в постель и позвали к нему врача.

А пока я распорядился: ослабевшему его желудку давать только молоко.

Милостивая госпожа генеральша послала телеграфную депешу временному опекуну и родственникам.

Уже на другой день мой воспитанник поправился настолько, что смог пойти с нами на вокзал встречать трех теток, которые привезли ему несколько коробок игрушек и конфеты, опекуна — господина фон Выникала, его дядю, генерал-интенданта в отставке, человека с весьма деликатными манерами.

После сердечной встречи на вокзале все общество направилось в город.

По желанию госпожи генеральши я со своим воспитанником шагал в авангарде.

Пока мы шли по площади городка, в этот вечерний час весьма оживленной, Макс передразнивал знакомых своей матушки, почтительно салютующим офицерам показывал длинный нос, а когда я сделал ему замечание, он в ответ высунул язык.

Господин барон в резкой форме приказал, чтобы мы двигались в двадцати шагах позади.

Мы с Максом выполнили его требование и стали повторять некоторые латинские поговорки.

В тот вечер состоялся семейный совет, на котором, кроме меня, присутствовал также врач.

После того как генеральша рассказала обо всех своих страданиях, тетки стали плакать, обнимать ее и жалеть, а опекун, господин барон, молчал, зевал от скуки и наконец произнес:

— Ach, was? [149]

Я присоединился к мнению врача, который указал на физическую слабость мальчика, и рекомендовал закалять его, что укрепило бы слабую нервную систему.

Большую же часть совета занял обмен новостями о родственниках и знакомых.

Празднично разодетый Макс был потом приведен горничной в комнату.

149

Ах, что? (нем.).

Накрахмаленное жабо украшало бархатный костюм шоколадного цвета, пелеринка мягко спадала с плеч.

Опекун вставил монокль и сделал отеческое внушение.

Упомянув вначале о знаменитых предках их рода, перечислив все ордена Максикова отца, он, при всеобщем сочувствии, обрисовал печальную долю одинокой мама, которая нежно заботится о своем сиротке, а ведь другие сироты бродят в лохмотьях по улицам, просят милостыню, страдают от голода, жажды и побоев, вынуждены питаться картошкой и пайковым хлебом… Поистине отверженные, из которых вырастают преступники, восстающие против австрийской родины, императорской фамилии и религии.

— … О Weh, dreimal Weh den solchen! [150]

Макс же из знатной семьи, последний потомок фон Выникалов, окружен заботой…

— Тогда бросиль… on Lausbub [151] , глюпост и поцеловаль мама руку…

Не успел никто и рта открыть, как Макс быстро ответил:

— Si tacuisses, philosophus mansisses… [152]

— Was ist das? [153] — обратился ко мне барон и сдвинул белесые брови.

150

О горе, трижды горе таким! (нем.).

151

Озорник (нем.).

152

Ты молчал и остался философом (лат.).

153

Что такое? (нем.).

— Это, господин барон, латинская поговорка, которую мы сегодня… нет, вчера, выучили… Смысл ее такой: «Так как ты, дорогой мой дядюшка, не молчал, то стал философом!».

— Браво! — воскликнул барон, довольный, и подал мне руку.

Он был великодушный человек.

Первым ушел врач, сославшись на визит к тяжелобольному.

Перед тем как мы, участники семейного совета, сели за обильную трапезу, в открытое окно мы увидели врача. Он был без пиджака и вместе с дворником возле сарая возился у трехколесного автомобиля. Все три шины автомобиля были проколоты чьей-то преступной рукой.

Доктор, весь багровый, отшвыривал снятые колеса в разные стороны, громко и неприлично ругался.

— Er ist ein Bauersohn [154] , — оправдывала доктора госпожа генеральша перед почтенным обществом, которое не без некоторой доли юмора наблюдало эту сцену из окон.

Вечером господа уехали.

По возвращении с вокзала я повздорил с дворником, который обвинил меня в шашнях с горничной и даже показывал любовное письмо, написанное якобы моею собственной рукой, что, разумеется, было плодом его сильно возбужденного воображения.

154

Он сын крестьянина (нем.).