Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.

Мы слушали учителя и думали о таинстве смерти.

Думать о смерти нелегко, на это надо отдельное мужество. Думал ли Петр о смерти, готовился ли? Вряд ли. Готовиться — значит привести в порядок свои дела, попрощаться с близкими, поправить то, что еще можно успеть.

Молочков однажды прочел у Марка Аврелия: «Еще немного, и ты исчезнешь, так же как всё, что ты видишь, и все, кого ты знаешь». Но в этом нет утешения.

Всё, что ты видишь, и все, кого видишь, — останутся, в этом и печаль, и счастье. Осознать свою смерть — значит увидеть и мир, и свою жизнь по-другому.

По мнению Сереги Дремова, великие не могут представить мир без своей персоны, они не желают думать о смерти, Петр тоже из их числа, боялся думать о ней, храбрый был человек, а поглядеть ей в глаза боялся. Они все уверены, что умирают слишком рано. Показывать пример жизни они умеют, быть великим в смерти, как Сократ, — это редкость.

— У нас вообще нет культуры завещаний, — вдруг встрепенулся профессор. — К смерти относимся некультурно. Ну ладно, допустим, многим из нас завещать нечего, никакого имущества нет, но все равно хоть какие-то предметы свои на память родным и знакомым… — Он безнадежно махнул рукой. — Я сам тоже никак не соберусь. Но уж Петру непростительно, Россию бросил на кого попало.

— Смерть всегда является не вовремя, без спросу… — сказал Дремов. — Правда, большинство рассказов о римских императорах заканчивается словами: «При этом известии Рим и Италия вздохнули с облегчением».

Глава тридцать четвертая ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

Впервые Молочков читал нам по тетрадке. Сперва стеснительно покашливая, потом увлекся, в голосе появилось чувство, он помахивал самому себе рукой, порой радуясь хорошей фразе, иногда морщась. Было ясно, что писал он сам, видно, давно, и теперь он переживал за свой текст.

Россия отмечала окончание войны со шведами. Отмечали Ништадтский мир пышно, буйно. Празднества в Петербурге, празднества в Москве. Пили, веселились. Петр придумывал потешные шествия. Разъезжали большой компанией по знатным домам, цугом пожаловали во двор к господарю Кантемиру. Пока княгиня Анастасия и князь Дмитрий распоряжались насчет стола, Петра развлекала княжна Мария. В прежние наезды он ее отметил, сам не зная почему. Чернявая, худенькая, она совершенно терялась в ослепительной красе своей молодой мачехи Анастасии, урожденной Трубецкой. Пышная, белокожая, голубоглазая, Анастасия играла глазами, задиком, всякая часть ее молодого тела показывала себя. Семнадцатилетняя Мария выглядела несмело — слишком тоненькая, хрупкая, на балах танцевала хорошо, но успехом не пользовалась. Разговор зашел о предстоящей свадьбе князь-папы с вдовою Зотовой. Свадьба была шутовская. Петр велел, чтобы все явились в маскарадных костюмах. Себе придумать еще не мог — то ли монахом, то ли римским воином. Мария подняла глаза, прикинула, как бы издали, порекомендовала матросское одеяние, только из черного бархата. «Это почему?» — удивился он, но тут же смекнул: и в самом деле — таинственно и властно. Самое необычное — это когда обычное чуть по-другому смотрится. Примерно так пояснила княжна и что-то добавила по-итальянски.

Он сразу узнал язык, который ему нравился больше других. Он любил чужие языки. Знал по-голландски, по-латыни, по-немецки, немного из французского, особенно что касалось корабельной оснастки и морского дела. Но итальянский… Однажды в Лондоне он слышал на улице итальянского певца. Петр попытался вспомнить, напеть, он был уже выпивши, а выпивши, заводил всех на песни. И тут вдруг эта пигалица подхватила, вернее, она вытащила из него на свет божий ту уличную итальянскую песенку. Маленький голосок ее был как раз для этих покоев с низким потолком, узкими оконцами. Пела бесстрашно, весело, а на клавесине играть отказалась, пообещала в следующий раз.

Хозяева пригласили к столу. Блюдо подавали за блюдом, в очередь — молдавские, румынские, турецкие. Петр пил за сыновей Кантемира, всех троих — бравых, хорошо грамотных, особо ему люб был младший, Антиох, лет тринадцать, глаза смышленые, все подмечающие.

Повеселились, отправились дальше, прихватив хозяина с хозяйкой. Дети вышли на крыльцо провожать подводы, запряженные дрессированными медведями, собаками. Петр приказал всем надеть дурацкие колпаки, носы красные прилепить, и тронулись по улицам со звоном колокольчиков. На прощание царь помахал всем рукой, ничем не выделив княжну.

На потешном маскараде справили свадьбу Бутурлина со старухой Зотовой. Кантемиры приехали, согласно приказу, со старшими сыновьями и княжной. Она была в зеленой маске, поверх платья накинут дырявый зеленый плащ, веточка в берете, и сама как зеленая веточка. «По твоему совету, княжна!» — представился Петр. Матросский костюм из черного лионского бархата молодил его, за ним шел светлейший князь Меншиков, в таком же костюме, с барабаном, отбивал дробь.

Свадебная процессия подхватила их, увлекла за собою, возглавляли ее наряженные чертями с алыми хвостами толстяки, первый из них — министр Шафиров.

Спустились на берег, там ждали шлюпки, украшенные хвоей, и плот для новобрачных из винных бочек.

Увеселения длились несколько дней. Петр пил, гулял, куролесил от души, отстаивал неутомимо на богослужениях, посвященных успешному окончанию Северной войны. Принимал военные парады. Народ поили бесплатно пивом и водкой. Петр пил на Троицкой площади вместе со всеми, не пьянел, только пуще шутил, плясал на столах посреди жареных гусей и пирогов. Столица гуляла, позабыв все военные горести двадцати ратных лет.

Разгул достиг своего предела. На балу, в здании Сената, специальный представитель царя в маске строго следил, чтобы пили, не пропуская, чтобы все были пьяны. Обнимались, танцевали, обмахивались снятыми париками. Под присмотром государыни поили и женщин. Посреди пира Петр вдруг спросил князя Кантемира, где его супруга и дочь, почему не видно. Князь сослался на то, что обе болеют. Назавтра же царь послал проверить — Ягужинского, своего денщика Татищева и личного врача Блументроста. Не поймешь, то ли помочь хотел больным, то ли вызнать причину отсутствия.

Княжна с Блументростом объяснялась по-латыни, чем пленила врача, и он подтвердил простуду и домашний режим, дабы не заразила гостей. Однако внимание царя было замечено.

На святках празднества продолжены были в Москве, опять с маскарадами, балами, гуляниями по городу. Царский двор в полном составе прибыл в бывшую столицу. Князь собрался ехать один, но велено было взять жену и дочь.

В Москве выпал снег, ударил мороз. Царь затеял катание по улицам на санях, сани сооружены были кораблями, и они под команды Апраксина и самого Петра выделывали всякие маневры. Князю Кантемиру приказано было поставить на полозья турецкую многовесельную лодку-каюк, снабдить ее малиновым парусом. На лодке сидели княгиня с княжной, окруженные свитой, а на носу, в кресле, нацепив черную бороду, сам Дмитрий Кантемир, одетый в турецкий халат, с чалмой на голове.

В последний день маскарада варили брагу, медовуху, пили венгерские вина. Женщины собрались в отдельном от мужчин зале. Московские дамы решили напоить петербургских и посмеяться над ними. Однако Екатерина приставила к пьющим смотрительницу, она следила, чтобы все пили одинаково, не увиливали. Женщины веселились крикливо, разгулялись. К ним явился Петр в сопровождении Толстого. Оба в масках. Петра на маскарадах узнавали сразу по росту, по голосу, по властным его манерам. Обращались согласно правилам, как со всеми, — «маска». Петр обошел стол, чокался, отпускал любезности. С масками кокетничали напропалую. Ему тоже интересно было отгадывать, кто под маской. Княжну Кантемир он узнал — стройная худышка с тонкой талией, груди выставлены, как кулачки, она к тому же была в костюме юнги — матросская куртка, берет. Глаза в прорезях маски обрадованно блеснули. Петр что-то сказал Толстому, и тот по-итальянски обратился к княжне. Они заговорили на этом чужом языке к обиде окружающих. Петр слушал с удовольствием. Проверял ли он Марию или Толстого, может, обоих. Под конец обнял Марию, что-то сказал ей на ухо, так что шея у нее покраснела. Женщины бесцеремонно допытывались, что сказал, она уверяла, что всего лишь комплимент.