Вечерний свет

— Так, — сказал Евлампьев.Конечно…

Зять напомнил о подарке, и Евлампьев подумал о том, что если не всю стоимость подарка, то большую ее часть Ермолай себе вернул. Что говорить, не отдаст он эти шесть рублей, никогда не отдавал… Но подумал Евлампьев об этом без всякой горечи, — давно уже все это было привычно и стало даже как бы в порядке вещей.

— Ну, Машенька, ну, королева, ну, кормишь! — сказал Федор, начисто обметая свою тарелку куском хлеба, насаженным на вилку.Так и боюсь все время, что вилку проглочу. Что тогда делать будем? Ведь брюхо придется вспарывать.

— А и вспорют, — засмеялся Евлампьев.Подумаешь. Видишь, снжу потрошеный, и ничего.

Федор тоже засмеялся.

— То-то, что ничего. Сидишь — и не ешь ничего, я ж вижу.

— А вот я на картошечку навалюсь.Евлампьев хитро сощурил глаз и громко причмокнул, показывая, что не положил, нет, Федор его на лопатки, вовсе нет.

— Ой, Леня, как мама во сне сказала… «Не захоте-ели!..» — снова вспомнила сестра.

В дверь позвонили — долгим, требовательным, бесцеремонным звонком.

— Ермак вернулся?! — лихим голосом, заранее не веря в свои слова, воскликнул Федор, поворачиваясь к Евлампьеву.

— Какой? — отодвигая стул и выбираясь из-за стола, отшутился Евлампьев. С дикого брега Иртыша?

Звонок и в самом деле был слишком хозяйский. Но сын, конечно, коли ушел, не вернется. Телеграмма, может быть, подумалось Евлампьеву, пока он шел к двери.

На дни рождения последние годы ему обычно приносили две телеграммы: одну — от старого друга юности, с которым учились еще в техникуме, Мишки Черногрязова, уехавшего после войны в Запорожье на восстановление и как в воду канувшего на целых тридцать лет, а вот года три назад, по выходе на пенсию, приславшего письмо, другую — от Григория. Хваткова, молодого парня, бывшего его подчиненного; он еще до ухода Евлампьева на пенсию завербовался куда-то на Север начальником мехколонны и неожиданно для Евлампьева, появляясь изредка в родных краях, стал звонить ему и заходить.

Евлампьев не ошибся. Телеграммы при этом принесли сразу обе. На одной время приема стояло 10.30, на другой — 13.50.

Черногрязов прислал, как обычно, стандартный, консервированный текст — «Поздравляю… Желаю…»; Хватков, как обычно же, написал без всяких условностей и не экономя на предлогах: «Жить долго хорошо светло плевать на жлобов летом собрать бочку грибов».

В прошлый свой приезд, минувшим летом, он уговорил Евлампьева пойти с ним за грибами, точнее — поехать; выехали с вечера, всю ночь не спали, Евлампьев еле притащился домой, но с полной, выше краев, корзиной.

В комнате за столом Федор с Виссарионом обсуждали отношения с Америкой. Впрочем, обсуждал один Федор, Виссарион же, глядя на него, говорил с обычной своей мягкой улыбкой:

— Я ничего не решаюсь прогнозировать, Федор Павлович. Я ведь не специалист.

— Так а я специалист? — усмехался, шуря глаза, Федор.Ты свое мнение скажи.

— Ну, как я говорить свое мнение буду, на чем оно основываться будет?

— Что, Леня, телеграмма? — спросила Евлампьева сестра. — Странный он какой, этот твой бывший подчиненный,сказала она, прочтя поздравления.«Плевать на жлобов, летом собрать бочку грибов»… Как-то даже фамильярно, знаешь ли. Все-таки у вас разница в возрасте.

— Да он, действительно… хотя это у него не фамильярность… — Евлампьев хотел было объяснить ей, что такое Хватков, но передумал: в одном слове не выйдет, а десять ни к чему.

Маша с Еленой принесли первые тарелки с горячим. От котлет еще шел пар, и запах был остр н будоражаще-крепок.

Когда снова все собрались за столом, Евлампьев взял свою рюмку и поднялся:

—Позвольте теперь мне…

Он говорил то, что у него было на сердце: о том, что он любит всех, счастлив всех видеть здесь, за столом, а выходило, видел он, взглядывая на себя со стороны, так же трафаретно и плоско, как и у сына, и у сестры… но что же было делать…

Все шло своим чередом, как всегда. За горячим последовал небольшой перерыв, в который посмотрели по телевизору конец хоккейного матча чемпионата страны, затем — чай с домашними сладкими пирожками, небо за окном густело, наливалось синевой, и в какой-то миг совсем темно сделалось в комнате, и включили свет.

На улице, когда вышли проводить до трамвая-троллейбуса дочь с зятем и Галю с Федором, стояла уже полная ночная темнота, неслась в редких прозрачных тучах луна, в прорехах облаков светились звезды.

У земли начало подмораживать, но в воздухе пронзительно свежо пахло талой водой. Евлампьеву вспомиилось то его дневное состояние светлой умиротворен. ности, когда он шел с бутылками из магазина, и он опять подумал, что все как обычно в нынешний день его рождения, как всегда, и это ему знак, что по-обычному пройдет и наступивший шестьдесят четвертый его год…

4

— Тебе какой-то Слуцкер звонил, — сказала жена.

Евлампьев только что вернулся с утреннего обхода магазинов и пришел на кухню разгружать авоськи. Он с юности любил авоськи — за то, что, отправляясь в магазины, можно сунуть ее в карман и идти вольно, с пустыми руками, и сколько Маша ни убеждала его брать с собой сумку, с которой, по ее, было удобнее и в которой не так все мялось, привычке своей Евлампьев не изменял.

— Слуцкер… хм, Слуцкер… — бормотал он, выставляя на стол бутылки с молоком, баночки сметаны, пакеты крупы, выкладывая сверток с колбасой.Что-то не вспомню. А что говорил?

— Да ничего, - сказала Маша.— Спросил, есть ты или нет, извинился и пообещал снова позвонить.

Она сндела на табуретке у стены, на глазах у нее были очки, в руках книга; когда Евлампьев пришел, она читала, облокотившись о стол, далеко отставив книгу от себя, он узнал этот аккуратный маленький серый томик — Пушкин, старое, довоенное, середины тридцатых годов издание, купленное ею еще до их знакомства и которым она очень дорожила, не продала даже в самые тяжелые месяцы сорок второго, оставшись с полуторагодовалой Еленой практически одна…

— А, Слуцкер! — вспомнил Евлампьев. Ну-ну-ну… Вон это кто. Юрий… как его по отчеству… он тогда совсем мальчишкой был… Абрамович, кажется. Ты смотри, чего это, интересно. Он у меня в группе году где-то в пятьдесят четвертом — пятьдесят пятом был, потом в отдел главного механика перешел. Интересно, зачем я ему понадобился…

— Может, на работу? — предположила Маша.

— Ну, с чего это на работу? Если бы кто из моего бюро, из отдела… А с ним-то мы, как он тогда ушел, так и врозь. Ну, так, встречались иногда, разговаривалин: «Как жизнь?» — «Ничего», — вот и все. Я даже не знаю, где он сейчас и кем.

— А мне вот тут что-то Пушкина почитать захотелось, — сказала Маша с улыбкой неловкости и каким-то радостно-счастливым тоном. Дел полно, а я снжу и читаю и никак остановиться не могу. Прекрасный все-таки поэт. — Она откашлялась, поправила очки и снова подалась всем телом назад, чтобы книга оказалась на расстоянии вытянутых рук.

Опрятней модного паркета

Блистает речка, льдом одета.

Мальчишек радостный народ