Вечерний свет

«Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад…»

Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад. Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад, Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад, Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад. Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад. Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад. Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад. Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад. Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад, Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад. Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, — Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!

«Мои друзья, их было много…»

Мои друзья, их было много, Никто из них не верил в Бога, Как это принято сейчас. Из Фета, Тютчева и Блока Их состоял иконостас. Когда им головы дурили, «Имейте совесть», — говорили, Был горек голос их и тих. На партсобранья не ходили: Партийных не было средь них. Их книги резала цензура, Их пощадила пуля-дура, А кое-кто через арест Прошел, посматривали хмуро, Из дальних возвратившись мест. Как их цветочки полевые Умели радовать любые, Подснежник, лютик, горицвет! И я, — тянулись молодые К ним, — был вниманьем их согрет. Была в них подлинность и скромность. А слова лишнего «духовность» Не помню в сдержанных речах. А смерть, что ж смерть, — была готовность К ней и молчанье, но не страх.

«Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы…»

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы, Колеблясь и клубясь, как будто оживет И в шестистопные мои заглянет ямбы, Став тенью дорогой — и сбоку подойдет, И, голову склонив седую, напугает — Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым, Давно умерший друг еще стихи читает И помнит обо мне, и радуется им. Под камнем гробовым хранится пепел в урне, На кладбище давно я не был, но ему В волокнах голубых с подсветкою лазурной Удобней подойти в клубящемся дыму И ободрить меня задумчивым вниманьем, И обнаружить свой нетленный интерес К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем Я, и каких еще, скажи, желать чудес?

«Не говори мне о потомках…»

Не говори мне о потомках, Я плохо вижу их в потёмках, Насколько ж мне понятней предки! Смотри: на нас глядит Потёмкин В саду Таврическом сквозь ветки. Когда бы мы ему сказали, Что Крым, как шляпу, потеряли, И Крым плывет под желтым флагом, Он отвернулся бы в печали, Пришел бы в ярость — и заплакал. Картины, музыку, романы — Всё это предки сочинили. Простим им войны и обманы, Люблю голландские тюльпаны, Миф о Тезее и Ахилле. Люблю стихи о незнакомке, О Саломее и соломке, Прости, пишу я хаотично. А что придумают потомки, Мне почему-то безразлично.

«Поговорить бы тихо сквозь века…»

Поговорить бы тихо сквозь века С поручиком Тенгинского полка И лучшее его стихотворенье Прочесть ему, чтоб он наверняка Знал, как о нем высоко наше мненье. А горы бы сверкали в стороне, А речь в стихах бы шла о странном сне, Печальном сне, печальней не бывает. «Шел разговор веселый обо мне» — На этом месте сердце обмирает. И кажется, что есть другая жизнь, И хочется, на строчку опершись, Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может, Шепнет: «За эту слишком не держись» — И руку на плечо мое положит.

«Мой друг, за всех, кто в мире одиноко…»

Мой друг, за всех, кто в мире одиноко Под бой часов встречает Новый год, За всех за них, кем так судьба жестоко Распорядилась сумрачная — вот За них мне выпить хочется, да будет Полегче им, внезапно, просто так! И свысока пусть их никто не судит, И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак. Откуда свет возьмется, я не знаю. Сам по себе, быть может, из души, Что подошла к обрывистому краю В заброшенности полной и глуши, И ожила, наперекор печали, И осветила пропасть под собой, В такие заглянув ночные дали, Как в поздний час — фонарь береговой.

«Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли…»

И благодарны слезы лить.

Державин

Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли, Снять маленький покой, старушка-немка пусть Хлопочет за стеной, и там по доброй воле Своей заночевать, забыв земную грусть И тяготы забот столичных, и обиды, Которыми для нас земная жизнь полна, — И там приснится сон, и в этом сне облиты Сияньем будут стол, и кресло, и стена, И, в этот свет зайдя, — ни горе, ни тревога Не властны над тобой — такой волшебный свет, Заплакать от любви, узрев душою Бога, И оду написать, которой лучше нет.

«Ночь в деревне завидует ночи в городе…»

Ночь в деревне завидует ночи в городе, Говорит: Ну какая ж ты ночь? Ты свет, Ты в витринном, фонарном, трамвайном золоте И полночи не спишь, и отбоя нет В заведеньях ночных от веселой публики, И расходятся заполночь из гостей Музыканты, актеры, девицы, жулики, Развлекая тебя, ты полна страстей. Городская мрачнеет, не соглашается, Говорит деревенской: Ты так тиха, Только ветер вздохнет, только пес разлается, Птица вскрикнет, зарывшись в твои меха И шелка, да машина подкрасит фарами На дорогу с реки набежавший пар, Только кто-то к окну подойдет, кошмарами Сна напуган — и звезды стряхнут кошмар.

«Смысл жизни надо с ложечки кормить…»

Смысл жизни надо с ложечки кормить, И баловать, и на руках носить, Подмигивать ему и улыбаться. Хорошим человеком надо быть. Пять-шесть детей — и незачем терзаться. Большая, многодетная семья Нуждается ли в смысле бытия? Фриц кашляет, Ганс плачет, Рут смеется. И ясно, что Платон им не судья, И Кант пройдет сквозь них — и обернется.

«Когда б не смерть, то умерли б стихи…»

Когда б не смерть, то умерли б стихи, На кладбище бы мы их проводили, Холодный прах, подобие трухи, Словесный сор, скопленье лишней пыли, В них не было б печали никакой, Сплошная болтовня и мельтешенье. Без них бы обошлись мы, боже мой: Нет смерти — и не надо утешенья. Когда б не смерть — искусство ни к чему. В раю его и нет, я полагаю. Искусство заговаривает тьму, Идет над самой пропастью, по краю, И кто бы стал мгновеньем дорожить, Не веря в предстоящую разлуку, Твердить строку, листочек теребить, Сжимать в руке протянутую руку?

«На месте Дельвига подарок бы не принял…»

Прими сей череп, Дельвиг, он Принадлежит тебе по праву… Пушкин

На месте Дельвига подарок бы не принял, Хотя и пушкинский, а все-таки б вернул! Держать за пепельницу череп из гордыни, Смеясь над вечным сном, да кто бы ни уснул! Или, отмыв его, в пристойную оправу Взяв, пить вино в пиру из чаши гробовой? Антон Антонович жестокую забаву Отверг — и строчкой не ответил ни одной. Ни стихотворного ответа на посланье, Ни слова где-нибудь в письме… Такой ответ, Такое полное, глубокое молчанье Красноречивее. Нет слов. И, правда, нет. А года через три, когда загробной тенью «Мой милый Дельвиг» стал, наверное, тогда С тоской и горечью свое стихотворенье Припоминал поэт, беда, — шептал, — беда.