Вечерний свет

«Я лучше, кажется, была…»

«Я лучше, кажется, была». Да чем же лучше? Меньше знала, Одна гуляла и спала И книжки жалкие читала, Да с бедной няней о любви Однажды зря заговорила. Хотя, конечно, соловьи, Луна, балконные перила… Но неужели Пустяков, Мосье Трике с его куплетом Милей столичных остряков Или поклонников с лорнетом? «К ней как-то Вяземский подсел». Да за одну такую встречу Не жаль отдать и лунный мел, И полку книг, — я вскользь замечу. Мы лучше не были. Душа Растет, приобретая опыт, И боль давнишняя свежа, И с нами тот же листьев шепот, И речка сельская с Невой Текут, в одну сливаясь реку. Как жизнь прекрасна, боже мой! Как трудно жить в ней человеку!

2

«Я-то помню еще пастухов…»

Я-то помню еще пастухов, И коров, и телят, и быков По дороге бредущее стадо, Их мычанье густое и рёв, Возвращенье в село до заката. Колокольчик звенел, дребезжал. Луг за лесом, как маленький зал, Объезжал я на велосипеде, Где паслись они, словно на бал Приведенные из дому дети. И другой их лужок поджидал Где-нибудь за пригорком, и третий. Мух и оводов били хвостом. Стадо пахло парным молоком, У кустов залегали тщедушных. Было что-то библейское в том, Как пастух подгонял непослушных. О, как чуден был вид и пятнист! Словно нарисовал их кубист, Я Сезанна любил и Машкова, Одинокий велосипедист. Дай мне к речке проехать, корова! Поворот, небольшая петля. Так сегодня не пахнет земля, Как тогда оглушительно пахла. Словно вечность, грустить не веля, Помахала рукой и иссякла.

«О, водить бы автобус из Гатчины в Вырицу…»

О, водить бы автобус из Гатчины в Вырицу, Знать всех местных старух, стариков, Тополь в этот маршрут ковыляющий вклинится, Поднапрёт волчье лыко с боков, И сирень, проводив шаркуна до околицы, Передаст его ельнику — пусть Тот за ним до оврага под Сиверской гонится, Навевая дорожную грусть. Есть такие работы, такие профессии — Позавидуешь им, заглядясь На избыток того, что зовется поэзией, Объезжающей лужи и грязь, По пути подбирая и мать с первоклассником, И торговку с заплечным мешком, Неожиданно будничность делая праздником И внушая смиренье тайком.

«Собака живет во дворе, на цепи…»

Собака живет во дворе, на цепи. Хозяин выводит гулять ее, хмурый. Терпи свою жизнь, дорогая, терпи, Есть кошки, есть мыши, лягушки и куры, А в комнатах ты никогда не была, И дом тебе, видимо, кажется раем, Откуда выносят еду, и тепла Там много, за твердым порогом, за краем. Собака умрет — и душа ее в дом Еще переселится, к Богу поближе. Под ветром не будет дрожать, под дождем И снегом, терпи, дорогая, терпи же, Ты будешь есть мясо, лакать молоко, Лежать на диване, забыв про изгнанье. А богом быть стыдно, но стыд далеко Запрятан, скорее всего, в подсознанье.

Лопух

Знал бы лопух, что он значит для нас, Шлемоподобный, глухое растенье, Ухо слоновье подняв напоказ, Символизируя прах и забвенье, Вогнуто-выпуклый, в серой пыли, Скроен неряшливо и неказисто, Как бы раскинув у самой земли Довод отступника и атеиста. Трудно с ним спорить, — уж очень угрюм, Неприхотлив и напорист, огромный, Самоуверенный тяжелодум, Кажется только, что жалкий и скромный, А приглядеться — так тянущий лист К зрителю, всепобеждающий даже Древний философ-материалист У безутешной доктрины на страже.

«Любимый запах? Я подумаю…»

Любимый запах? Я подумаю. Отвечу: скошенной травы. Изъяны жизни общей суммою Он лечит, трещины и швы, И на большие расстояния Рассчитан, незачем к нему Склоняться, затаив дыхание, И подходить по одному. Не роза пышная, не лилия, Не гроздь сирени, чтоб ее Пригнув к себе, вообразили мы Иное, райское житьё, — Нет, не заоблачное, — здешнее, Земное чудо, — тем оно Невыразимей и утешнее, Что как бы обобществлено. Считай всеобщим достоянием И запиши на общий счет Траву со срезанным дыханием, Ее холодный, острый пот, Чересполосицу и тление И странный привкус остроты, И ждать от лезвия спасения Она не стала бы, как ты.

«Влажных бабочек что-то ни разу…»

Влажных бабочек что-то ни разу Я не видел и мокрых стрекоз, А ведь ливень, бывает, по часу Льет и дольше, сплошной и всерьез. Где же прячутся милые твари? Тварь — не лучшее слово для них. Государыни и государи В ярких тканях, снастях слюдяных. Запах сырости сладкой и прели, Вымок дрок и промок зверобой. Ни одной нет не залитой щели, Ямки, выемки, складки сухой. Не о жизни, пронизанной светом, Не о смерти, съедающей свет, У Набокова только об этом Я спросил бы: он знает ответ.

«Каково это елкой явиться на свет…»

Каково это елкой явиться на свет, Не березой, не кленом, не дубом, И дожить до восьми, до двенадцати лет И заваленной быть лесорубом! Мне, когда я увидел их в грузовике, Стало стыдно и страшно, ей-богу. И причем Вифлеем здесь? Они ж не в песке, Снег на жалких дрожал всю дорогу. Я представил ужасную вырубку там, Где они, подрастая, стояли. Рождество — это радость, пришедшая к нам, И гектары тоски и печали. Стройный стан в серпантин будет, в блестки одет, И шары золотые повесят. Справедливости не было в мире и нет, Ею только клянутся и грезят.

«А что было с Лазарем дальше, увы, не знаем…»

А что было с Лазарем дальше, увы, не знаем. В одиннадцатой главе он воскрес, потом Ни в поле, ни в роще, ни дома, ни за сараем — Нигде не мелькнул. Иоанн позабыл о нем. И это обидно и даже немного странно: Ну, как же, воскрес — так скажи что-нибудь, пойди За другом своим, но Евангелие туманно. Еще десять глав — не сидел же он взаперти! Неужто же справиться так и не мог с испугом И четырехдневная смерть сокрушила дух? А ведь Иисус называл его своим другом! А может быть, слишком был счастлив? Одно из двух.

Сон в летнюю ночь

Чемпионатом мира по футболу Я был, как все, в июне увлечен. Не потому ли, полный произвола, Невероятный мне приснился сон? Сказать, какой? Но я и сам не знаю, Удобно ли в таком признаться сне? Что я в футбол с Ахматовой играю, Пасую ей, она пасует мне. Мы победим Петрова с Ивановым! Дурацкий сон, ведь я предупреждал. Мы лучше их владеем точным словом: Они спешат, не выйти им в финал. Она спросила: Кто они такие? Хотел сказать, но тут же позабыл. На ней мерцали бусы дорогие, А плащ к футболке плохо подходил. Веселый сон, но сколько в нем печали! С футбольным полем рядом — дачный лес. А выиграли мы иль проиграли — Не буду врать: сон был и вдруг исчез.

«О „Бродячей собаке“ читать не хочу…»

О «Бродячей собаке» читать не хочу. Артистических я не люблю кабаков. Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу, Мандельштам бы мне пару сказал пустяков. Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть Не хочу, как поэты едят или пьют. Нет уж, камень так камень, и скользкая сеть, А не амбициозный и дымный уют. И по сути своей человек одинок, А тем более, если он пишет стихи. Как мне нравится, что не ходил сюда Блок, Ненаходчив, стыдясь стиховой шелухи. Не зайдем. Объясню, почему не зайдем. И уже над платформами, даль замутив, «Петроградское небо мутилось дождем». Вот, наверное, самый печальный мотив.