Вечная мерзлота

Он легонько толкнул меня ладонями в плечи и я упала, на полку. Он погладил меня по щеке костяшками пальцев и покачал головой. А я ощутила на щеке холодный металл его огромного перстня. Он этого мне захотелось зарыться в постель и уснуть, и я подтянула ноги к подбородку. Он развел руки, словно измеряя мой рост в такой скрюченном виде, но он не коснулся меня, только провел обеими руками надо мной и вокруг меня, повторяя контуры моего тела. Мне стало почему-то очень спокойно. Мне даже не было интересно. Поезд так хорошо укачивал. Мне просто было хорошо. Так хорошо мне не было уже три года. Так хорошо мне было, когда я только-только познакомилась с Димой и влюбилась в его золотые брови. Это было «хорошо» в предчувствии. Свершившееся таким сладким не бывает. Никогда.

Я благодушно наблюдала, как цыган достал из кармана пиджака блюдце. Чистенькое фарфоровое блюдечко с золотой каемкой. Блюдце он поставил на столик. Потом из другого кармана пиджака он достал небольшой пакет молока, отгрыз кончик и налил в блюдце молока ровно до каемочки, так, чтоб от толчков поезда оно не расплескалось. Пакет же с остальным молоком он просто выбросил в окно. Я хихикнула. Цыган улыбнулся мне красивыми зубами. Он стал раздеваться. Он скинул пиджак и синие штаны. Белья на нем не было. Он стоял передо мной, слегка покачиваясь в такт поезда, а я неотрывно глядела на его член. Поражена — это мягко сказано. Я не могла представить, что такое возможно. Он был не просто огромен. Он был, наверное, тот самый первозданный член, с которого слепили потом все остальные члены мира. Я ощутила знакомое беспокойство. Грудь цыгана была покрыта седой шерстью. Сильные недлинные ноги тоже. Но бедра были узки и крепки, а мышцы рук волнисты, как у каратиста. От подбородка через шею и ключицу на грудь спускался тонкий шрам и терялся в седом подшерстке. И даже в душной, почти нестерпимой жаре купе это тело обдало меня жаром.

Цыган шагнул ко мне, я вжалась в стену. Внезапно оцепенение, в котором я пребывала все это время, исчезло. Я запаниковала. Я плотно замоталась в простыню, как египетская мумия. Цыган стоял, не двигаясь, опустив сильные руки. Мне показалось, что глаза его сделались печальными, но это было не то — в них было томление. Член, поднявшись к самому пупу цыгана, раскачивался, подрагивал, искал. Цыган шагнул ко мне, и я закрыла глаза. Тошнота подступила к горлу. Всей кожей я почувствовала ноющее отвращение от мужских прикосновений и утрат, невосполнимую утрату после того, как горячее тяжелое тело вдавит тебя в постель. Но он не касался меня. Он даже не разматывал мою простыню. Он навис надо мной со своим ищущим огромным членом, и мне на миг показалось, что член слепой, что если я шевельнусь, он мгновенно обнаружит меня и вопьется, а пока он раскачивается в поисках, не ведая, что вот она я, здесь, рядом. Цыган прилег на моей полке прямо надо мной. Но он не лежал на мне, не касался — он держался на локтях и пальцах ног. Этот тонкий слой воздуха, что разделял нас, был горячим. Я не боялась быть изнасилованной. Я боялась своего омерзения от близости мужчины. Это омерзение доставляло мне почти физическую боль.

Лицо цыгана нависало над моим лицом. Изо рта у него пахло приторно, мокро, как из глубины осеннего сада, роняющего подгнившие плоды. Я осторожно приоткрыла глаза. Два черных, черных до синевы глаза смотрели на меня. Без агрессии. Без скотской жадности. Даже без униженной мольбы. Они владели мной безоговорочно. Я ощущала его дыхание на моем лице, но не задерживала своего. Мне не было ни мерзко, ни тошно — он еще ни разу ко мне не прикоснулся. Тем более — я была плотно обмотана простыней. Так мы лежали и смотрели друг на друга. Он лежал на мне, не касаясь меня. Я пила его осеннее дыхание, не касаясь его губ. Его серьга подрагивала в ухе и мне это очень нравилось. Ритмичное дрожание поезда, наших тел и дрожание блестящей серьги — все это чаровало. Я не удержалась и потрогала серьгу.

И тогда он заговорил. Голос у него оказался низкий, густой, с глубокими обертонами. Язык мне был непонятен. Ясно, что цыганский язык. Во мне всего маленькая капля цыганской крови. Не понимала я по-цыгански! Но он говорил. Он говорил со мной, и я знала, что именно он говорит мне. Я вспыхивала и отворачивалась. Но потом, поддавшись его мольбе, поворачивала к нему свое лицо и слушала и смотрела. И обоняла. Иногда я сердилась, а порой смеялась, и он смеялся со мной легко и нежно. Один раз я очень-очень рассердилась, но голос его стал властным, и я не посмела ослушаться.

Цыган, все так же не касаясь меня, подтянулся к моему лицу, и уперся одной ногой в столик, другой в зазор между полкой и стенкой купе, так что его ягодицы оказались над моей грудью, а огромный член у меня над лицом. Руками же он упирался в боковую стенку над моей головой. Я не смела роптать. Ведь он ни разу не прикоснулся ко мне.

Член, подрагивая, стал бродить над моим лицом, слепой, он не мог найти меня. Но вот я неосторожно вздохнула, и член мгновенно коснулся моих губ. Касание это было таким быстрым, что я не успела его осознать, я лишь захлопала глазами и тяжело задышала, а член уже так же легко коснулся одной моей ноздри, а потом другой, после чего напрягся, став еще больше, натянув все свои кровяные жилы, он мазнул влажной головкой по одному моему глазу, а потом по другому, отчего мне пришлось зажмуриться. И, не видя, я ощутила, что цыганский член легко и быстро коснулся ушной раковины моего левого уха, а потом правого, при этом цыган поводил бедрами, помогая члену передвигаться, но так безупречно, что тела наши ни разу не соприкоснулись.

После этого цыган осторожно отполз в прежнюю позицию, то есть навис надо мной, держась на локтях и вновь заговорил. Теперь речь его была тягучей, и от нее по телу разлилось приятное тепло и не мучительное, а сладкое томление. Я почему-то поняла, что уже вечереет. А! это в открытое окно потянуло степной свежестью, которая всегда меня удивляла. Речь цыгана слилась с этим движением сладко пахнущей степи, и я никак не могла понять: слышу ли я голос мужчины или вдыхаю пряный степной ветер.

Утром, проснувшись, я мгновенно открыла глаза. Я не могла шевелиться — я была плотно замотана в простыню. Как мумия. В полуприкрытое окно вливался утренний аромат степи. Мне почему-то стало нестерпимо противно ощущение простыни на моей коже. Я сбросила ее, постояла с минуту и сбросила шорты и майку. Я походила по мягкому ковру купе, потом остановилась перед дверным зеркалом. Мне захотелось прижаться к себе, я прижалась к зеркалу. Оно было восхитительно холодным и томление мое слегка утихло. Я открыла окно, влезла на столик и высунулась по пояс в степь. Сладкий ветер бил меня в голую грудь, небо было бездонно синим и порыжевшая от зноя степь лежала вольно и спокойно и ей не было конца.

Я слезла со столика, закрыла окно и позвонила проводнице. Я попросила холодного чаю с лимоном. Увидев меня голой, проводница вспыхнула и пролепетала: «Разве так можно?» Я внимательно глядела ей в глаза. Зрачки ее пульсировали. Неужели она не помнила те древние времена, когда мы ходили голыми и лето облипало нас с ног до головы? Мы были счастливы тогда. Я надела майку, чтоб не смущать вагонную барышню. Чай с лимоном все испортил. От него все слиплось внутри, да и майка жгла мне кожу. Я ее выбросила в окно. Потом я села на кровать и заплакала.

Я стала гладить себя, но это было обидно. Я упала на кровать, бессильно свесив одну ногу на пол, и пролежала так довольно долго, ощущая, как сквознячок приятно остужает промежность. Через несколько минут я металась по купе, как бешеная кошка. Жилы мои ныли так, что хотелось их полизать. Промежность горела. Я потерлась лобком о край столика и зря: неутолимое ровное жжение ощутила я в вульве, промежность увлажнилась и я брезгливо ее вытерла полотенцем. Полотенце я выбросила в окно. Если б могла, я б содрала с себя кожу и тоже выбросила в окно, в убегающую степь, в лето. И тут взгляд мой упал на столик. Каким-то чудом я не задела его — блюдце с молоком. Оно стояло посреди столика, молоко тихо плескалось в нем, достигая лишь золотой каемки, за ночь не пролилось ни капли. Я вдруг сразу успокоилась. Мне стало тихо, тепло и уютно. Так тепло бывает зимой, после мороза в натопленной комнате. А мне стало тепло посреди жары… Я легла на сбившуюся постель и от нежности обняла подушку. Я ее ласкала, как кошку. Потом я засмеялась и отбросила ее. Я лежала, закинув нога на ногу, глядела в потолок и насвистывала веселенький мотивчик. И вдруг взгляд мой упал на сетку для полотенец. Черный бархатный футляр был на месте. Я улыбнулась и, выгнув спину, протянула руку и оттянула сетку. Футляр шлепнулся ко мне на живот. Он раскрылся. И из него, изящно струясь, вылилась тонкая серо-голубая змейка.

Цыган украл мое колье и подложил змею, чтоб убить меня!

Змейка полежала на моем животе, а потом заскользила вверх, по груди, к моему лицу. Она, подняв маленькую головку, осмотрела мое лицо, а потом уютно обвилась вокруг моей шеи. Мне кажется, мы с ней уснули. Или же это был обморок. Когда я очнулась, я все еще лежала, а змейка дремала, обвившись вокруг моей шеи, наподобие колье, и уткнув мордочку в мои черные спутанные волосы. Я посмотрела в зеркало. Светло-голубая с серебристым бледным рисунком, она неплохо смотрелась на моей смуглой коже. Жаль, если она разозлится и убьет меня. Я осторожно натянула шорты и стала искать майку. Вспомнив, что выбросила ее в окно, я надела рубашку с глухим воротом. Рубашка, видимо, пробудила змейку, та легко скользнула с моей шеи и протекла по левой груди на живот. Там, помедлив, она проползла по пояснице на спину мне и по позвоночной выемке поднялась наверх, на плечо. Заглянув мне в лицо, она скользнула на правую грудь и вновь отправилась вниз, но теперь не остановилась на животе. Она скользнула между ног, проползла между ягодиц, вернулась в пах, пару раз обвилась вокруг левой ноги и стрельнула вверх, где нежно оплела мою шею. Все ее движения как бы оставались на моем теле, прохладные, почти неуловимые, не движения, а мечта о движениях, они возбуждали кожу. Сердце мое бешено колотилось. Змейка подняла головку и поднесла ее к моему рту. Она прикоснулась к моим приоткрытым губам и вновь заскользила вниз, по груди, по бешено бьющемуся сердцу, по животу — в промежность. И не успела я ничего понять, как она легко ввинтилась во влажную вагину. Я даже не успела сжать ноги. Она была во влагалище. Я упала на постель, широко раздвинув ноги, тужась, будто хочу родить ее, но она скользила во влагалище, массируя шейку матки, и терлась чешуйчатым телом о стенки влагалища, которое содрогалось все сильнее. Чтоб не закричать, я прикусила простыню. Беспрерывные взрывы оргазма буквально оглушили меня, а она продолжала резвиться в уютном тесном влагалище. Остренькой мордочкой она касалась шейки матки, обвивалась вокруг нее, сплеталась немыслимыми узлами, каталась по влагалищу; я давила себе на живот, пытаясь выдавить ее, я пыталась достать ее рукой, я знала, что скоро умру от беспрерывно длящегося оргазма. Сжав ноги, шатаясь, держась за живот, как беременная, я сползла с постели и тут взгляд мой упал на блюдце с молоком. Я вдруг увидела черные спокойные глаза с отливом в синеву. Сняв шорты, я широко расставила ноги, раздвинула внешние губы, поднесла блюдце с молоком к самой вагине. Я почувствовала движение, струение вниз и через мгновение змейка, высунув головку из влагалища, пила молоко. Я осторожно отвела блюдце с молоком вниз, и ей пришлось высунуться сильнее. Тогда я резким движением схватила ее и вытянула из себя, сердито шипящую и бьющую хвостиком. Она тут же обвилась вокруг моей руки, но я, поглаживая пальцем ее треугольную головку, поставила блюдце на стол, и положила рядом руку, оплетенную змейкой. Соскользнув с моей руки, она стала пить молоко. Потом я искупала ее в стакане чая и уложила в футляр. Она прекрасно уместилась в шелковой выемке для колье. Я закрыла футляр на серебряный крючок и положила его в сетку для полотенец. Я достала чемодан, выбрала легкое, серебристо-голубое платье, имитирующее ночную рубашку и обшитую бельевым кружевом. Мода на «бельевые» платья уже ушла, но мне хотелось надеть сейчас именно его. Оно было простое, скромное, оно лишь обнажало шею. Я надела маленькие серьги с серыми жемчужинами, «римские» сандалии из тонких ремешков, полностью обнажавших ступни. Я освежила лицо тоником. Пудрой я не пользовалась. Я обвела рот контурным карандашом: мой темный, почти вишневый рот не нуждался в помаде. Потом я зачесала свои дикие, густые волосы так, как их может растрепать только ветер с Волги.

Я чувствовала томление в крови. Будто вместо крови в жилах моих текли вино и мед. Когда объявили Москву, я не стала высматривать в окне Диму. Я знала, что он придет со своей худосочной розой и собачьей тоской в глазах. Что он будет тих, внимателен, чтоб не травмировать меня перед разводом. Дима хочет разойтись со мной миром.

Когда поезд остановился и редкие пассажиры нашего СВ, диковато поглядывая на меня, потянулись к выходу, я достала черный футляр, открыла его и серебристо-голубая змейка тут же скользнула мне на грудь, уютно обвила шею. Я пошла по узкому коридору, томясь сама от себя. Я была мед, вино и капля яда. Я знала, что сегодня же Дима будет клянчить, ныть и вновь клянчить, чтоб я все забыла, чтоб осталась с ним, чтоб не разводилась. И я даже согласна была не разводиться с ним, ведь когда-то я влюбилась в его золотистые брови. Но я поставлю одно условие: когда я принесу домой очередной украденный сырок, или ложку, или духи, или Бог знает что, в тот же день мой любящий муж отправит меня на Волгу, на остров Чардым, в мой дощатый домик, где клеенка на столе вытерлась до белизны, где косенькое окошко, из которого видна Волга, где я могу сидеть в оцепенении и глядеть, как движется древняя неразгаданная река. За это я вернусь к нему снова. Обещаю.