Вечная ночь
Шрифт:
Наверное, приступ случился, когда я набросился на него в темноте. Я думал, что убиваю его, но он уже был мертв. Он всегда был мертв. Я не получил никакого удовлетворения. Нет смысла убивать мертвецов. Надо спасать живых.
Странник выключил магнитофон, достал кассету, подцепил пленку и принялся вытягивать ее, аккуратно наматывать на руку. Когда остался только пустой пластмассовый корпус, он смял пленку в комок, отправился на кухню, достал с полки большую медную вазу для фруктов, положил туда пленку и поджег. Она никак не хотела загораться, пришлось добавить немного бумаги. Он смотрел на маленький костер, пока от сладковатого дыма не заслезились глаза.
Пленка сгорела, но голос продолжал звучать.
Странник не замечал, как шевелятся его губы, не понимал, что это он сам говорит, и замолчал только тогда, когда подошел к большому зеркалу в прихожей, оглядел себя, выбритого, причесанного, одетого в безупречный дорогой костюм. Губы его замерли, потом растянулись в улыбке. Сверкнули белые крупные зубы, глаза заблестели, прищурились. Он выглядел как гоминид. Он чувствовал себя гоминидом. Он был готов без страха и сомнений опять нырнуть во мрак вечной ночи.
У старика Никонова случился приступ. Ольга Юрьевна услышала его крики еще на лестнице.
Никонов страдал инволюционной депрессией. Причиной его тоски была жена. Моложе него на двадцать лет, полная, яркая блондинка, она приходила довольно часто, но старику казалось, что между ее посещениями проходит вечность.
– Она никогда не придет! Не хочу жить! Я никому не нужен, я всем мешаю!
В последнее время он шел на поправку. Доктор Филиппова собиралась выписывать его. И тут вдруг – такое резкое ухудшение. В процедурной он бился в руках двух санитаров, плакал, пытался разодрать себе лицо ногтями.
– Не подходите ко мне! – крикнул он, увидев Ольгу Юрьевну. – Не смотрите на меня! Я грязный, мерзкий, мое тело гниет! От меня воняет! Не прикасайтесь!
– Павел Андреевич, что случилось?
Она кивнула санитарам, чтобы отпустили старика. Поняв, что его больше не держат, он перестал биться, бессильно опустился на пол, съежился, закрыл голову руками и зарыдал.
– Она никогда не придет, она нарочно сбагрила меня сюда. Конечно, она молодая красивая женщина, а я старый урод. Ее можно понять. Хочет квартиру? Я отдам ей квартиру, и это будет справедливо. Я был с ней счастлив, хотя совершенно не заслуживал этого счастья. Я украл ее молодость, ее лучшие годы. Я предал свою семью, жену, детей, внуков. Что по сравнению с этим какая-то квартира?
Доктор Филиппова помогла ему подняться, усадила на банкетку. Старик дрожал и плакал. Ольга Юрьевна достала из кармана карамельку, протянула ему. Старик очень любил сладкое, и конфета часто успокаивала его лучше любого лекарства.
– Нет. Спасибо, – он помотал головой и горестно всхлипнул.
– Почему?
– Мне очень плохо. Я теперь знаю правду, страшную правду. Я не хочу жить.
– Интересно, что же это за правда?
– Моя жена нарочно сбагрила меня сюда. Я здесь умру быстрей, чем дома. У нее другой мужчина, моложе, здоровей, красивей меня. Ей нужна квартира. Она хочет от меня избавиться и начать новую жизнь.
– Кто вам сказал?
– Сосед.
– Кто именно из соседей?
– Новенький, лысый, которого с карусели сняли.
– Глупости, не слушайте его. Он просто злой человек. Он не знает ни вас, ни вашей жены. Он самого себя не знает и не помнит, а вы так расстраиваетесь.
– Не надо меня жалеть! – крикнул старик и замотал головой. – Ваша жалость только продлевает мои мучения. Я гнию заживо, и чем скорей все
это закончится, тем лучше.Ольге Юрьевне так и не удалось успокоить Никонова. Старик опять стал рыдать и биться. Она видела, что месяц интенсивной терапии пошел насмарку. Достаточно было нескольких злых слов, чтобы хрупкое равновесие в его больной душе разладилось. Теперь придется начинать все сначала.
Но самое грустное, что жена его в одно из последних своих посещений зашла к доктору Филипповой в кабинет, прикрыла дверь, достала из сумочки коробку с дорогими духами, начала рассказывать, как благодарна за все, какой она, Ольга Юрьевна, замечательный доктор. Потом поинтересовалась, когда будет удобно прийти в больницу с нотариусом, чтобы муж подписал завещание, и наконец попросила выдать заключение о полной невменяемости ее мужа и о том, что его необходимо поместить в интернат для слабоумных стариков.
– Вы не думайте, я не какая-нибудь, которая хочет от него избавиться. Поймите меня правильно. Я работаю, оставлять его дома одного нельзя, на сиделку ни моей зарплаты, ни его пенсии не хватит, – объяснила она и деликатно высморкалась в бумажный платок.
Ольга Юрьевна духи не взяла, сказала, что муж ее не так безнадежен, чтобы отправлять его в интернат. Разговор получился неприятный. Особенно не понравилось дамочке, когда доктор сказала, что ее мужу нужны всего лишь внимание, уважение и самое обычное человеческое тепло. Никакой опасности ни для себя, ни для окружающих он не представляет. Дамочка ушла, не попрощавшись. Потом Ольга Юрьевна увидела, как в коридоре она кормила Никонова йогуртом с ложечки, гладила по голове и называла птенчиком. На лице старика было написано полнейшее счастье.
«И на том спасибо, – вздохнула про себя Ольга Юрьевна, – к каждому третьему из наших больных вообще никто никогда не приходит. Мы их держим, сколько возможно, потом переводим в отделение, где лежат хроники, лежат, пока не умрут. Всех жалко, и никому нельзя помочь».
Никонова вынесли на руках санитары.
Оля встала, подошла к зеркалу, поправила волосы, еще влажные от дождя. Слабый крик старика стоял в ушах.
«Что же я так раскисла? Разве работать с несчастными депрессивными стариками тяжелей, чем копаться в мозгах маньяков?»
Пришлось наконец признаться себе: да, тяжелей. Каждый раз сталкиваешься с неизбежностью старости и смерти. Наблюдаешь, как угасает разум, как человек уходит в темноту, и ничего не можешь сделать. Боль, отчаяние родственников или предательство, приправленное пресным жирным соусом самооправдания. Ледяные барьеры между близкими людьми, ужас одиночества и эгоизма. Нет виноватых. Только жертвы. Те, кто предают и бросают больных стариков, тоже жертвы. Сколько ни придумывай уважительных причин, как ни пытайся забыть, все равно не получается. Мучает совесть, грызет изнутри страх, что тебя тоже когда-нибудь бросят умирать в доме скорби твои дети и внуки.
Старость, болезнь, смерть – зло обыденное, безличное. Зло, с которым нельзя бороться. А маньяки – зло исключительное, конкретное. Его можно вычислить и остановить. Если нет никаких следов, никаких зацепок в настоящем, надо заглянуть в прошлое.
Когда появился Молох, Оля сразу вспомнила давыдовского душителя Анатолия Пьяных и пыталась найти материалы по тому старому делу. Что бы ей ни говорили, она видела очевидное сходство почерка его и Молоха. Но материалов не нашла. На фамилию «Пьяных» поисковая система не выдала никакой информации. В архивах института удалось отыскать только копию официального заключения экспертной комиссии.