Вечное дерево

Иринка послушно кивнула.

– А на словах про меня ничего не говори. Не напоминай, и все.

Иринка энергично потрясла бантиками.

– И вообще, к ней хорошо относись, чтобы она не волновалась. Постель убирай.

– Буду,-заверила Иринка.

– "Тягучку" прекрати.

"Тягучка" была ее хитростью, о которой знал только брат. Когда Иринке не хотелось что-либо делать или идти куда-нибудь, она долго одевалась, долго ела, долго искала ленты - одним словом, тянула время.

– С отцом тоже будь...
– сказал Журка и сдержал вздох.

– Он сейчас переживает, без работы... Скучно ему... Понимаешь, всю жизнь работал... и вдруг...

– Ага!- оживилась Иринка.-Я заметила. И на маму он молчит из-за этого.

– Вот-вот!
– подтвердил Журка.
– Ты теперь одна остаешься, так смотри... чтоб порядочек был.

– Будет,-по-взрослому серьезно и ответственно заверила Иринка и опять потрясла бантами.

Журка хотел погладить ее по голове, но только поправил бантики и сказал великодушно:

– Книги мои бери, только клади обратно... И на велике катайся, только осторожней, восьмерку не сделай.

Никогда в жизни братишка не разрешал ездить на своем велосипеде и брать свои книги. Разрешение было проявлением такой доброты, что Иринка хотела привскочить и чмокнуть его в щеку, но не сделала этого, удержалась. Она понимала серьезность момента, всем сердечком понимала, предчувствовала предстоящую разлуку, горе, несчастье...

Они замолчали, прижимаясь плотнее плечом к плечу и ощущая теплоту друг друга.

– Надеюсь на тебя, - сказал Журка после паузы.

– Ага, надейся,-заверила Иринка.

В прихожей раздался стук - пришла мать, и они, как мышата, юркнули в свои норки: Иринка к столу, к урокам, Журка, засунув чемодан под кровать,-к своим книгам...

Чемодан необходимо было вынести из дому.

Но как и куда?!

Все получилось как надо, даже лучше, чем можно было ожидать. Колька Шамин согласился не только принять и припрятать до отъезда чемодан, но и купилуЖурки боксерские перчатки, которые просил продать еще раньше. Теперь перчатки были ни к чему, и Журкз загнал их по дешевке...

Не спалось. Все хотелось запомнить, сохранить в сердце, увезти с собой: Как знать, когда он снова будет здесь, в этой комнате, на этой кровати. Завтра в десять часов Журка уезжает в Москву на соревнования. Потом останется там, поступит в школу (документы затребует тотчас, как приедет в столицу). Потом... потом видно будет.

Наверное, ему помогут. Спортсмены народ дружный, в беде не оставят. Он как-никак перворазрядник.

То, что будет завтра, и послезавтра, и через неделю, представлялось ему туманным и далеким, но почему-то менее волновало, чем то, что было рядом, что нужно было оставить утром.

Ничего уже этого не будет: ни привычного стула с точеными ножками, ни этих темнеющих сейчас полок с любимыми книгами, ни гантелей, что лежат под кроватью в углу. Ничего не будет. Точнее сказать, вещи останутся, а его не будет.

Не будет и тех, кто ходит в соседней комнате, двух самых близких людей-матери и отца.

Вот отец - он ходит четкими, твердыми, определенными шагами... Именно-определенными: его сразу определишь по походке. И все он делает определенно.

Вот стул поставил - определенно, не потянул, не потащил по полу, а приподнял и поставил. Вот сел, тоже определенно: не раскачиваясь, не усаживаясь-сел, и все.

Вот шаги матери-мягкие, осторожные. Подошла к двери, прислушалась. "Думает-сплю. Завтра уж будет волноваться, ждать, звонить товарищам".

"Ничего,-успокаивал себя Журка,-у нее Иринка.

Она письмо передаст".

Он вспомнил, что никогда еще не писал матери писем, потому что никогда еще не расставался с нею надолго.

Это - первое письмо, и такое горькое.

Вот жалобно и протяжно скрипнула дверца шифоньера. Мать взяла халат.

"Завтра уже не услышу этого скрипа".,.

Светало. В комнате можно было разглядеть знакомые предметы и вещи: тумбочку, квадратное пятно на стенеего фотографию.

"Вот уже и сегодня", - подумал Журка и подскочил к окну.

Небо светлело неохотно, будто еще не проснулось. На улиде было пусто, лишь дворники подметали панели, широко и неторопливо размахивая метлами. Пронеслась машина, нигде не остановилась, нигде не затормозила.

Днем так не ездят. Прошел парень в шляпе, прямиком через дорогу. Днем так не ходят.

"Этот и завтра пройдет по этой улице, и послезавтра, А я нет",-подумал Журка и опять почувствовал тоску и тяжесть на сердце..

Вещи словно тянули к нему невидимые руки, просили:

"Возьми нас, не оставляй". "Разве тебе скучно было с нами?"-будто спрашивали книги-и "Молодая гвардия", и "Туманность Андромеды", и Конан-Дойль. "Разве тебе не удобно было ставить на меня ноги?" спрашивала скамеечка. "А мы-то чем виноваты?" - недоумевали тапочки, уставясь на него тупыми носами...

С Иринкой Журка встретился в ванной, торопливо прошептал:

– Письмо у меня под подушкой.

– Ага.
– Иринка понимающе кивнула, косички дрогнули.

– Ну...
– он наклонился и поцеловал ее в маковку.

Иринка привстала на носочки и чмокнула его в подбородок.

– Ты не надолго сбегай,-прошептала она.-А то мне скучно будет.

На кухне пахло блинчиками. Мама в розовом фартуке, розовая от плиты, готовила завтрак.

"Остаются тут в тепле, в уюте..."

Журка распахнул дверь и вырвался на лестницу.

Наконец-то майор Алов поправился, и Степан Степанович договорился с ним о встрече у завода, в пятнадцать ноль-ноль.

Он не мог дождаться назначенного часа.

Вспомнилась молодость. Маленький заводик в Донбассе. Мерный шум станков, гулкие удары молота и веселое позванивание молотков. Он так остро представил себе все это, что даже слышал гудение станков, чувствовал дымный, тепловато-каленый воздух цеха.

Степан Степанович старался вообразить теперешний большой завод и себя на этом заводе. И не мог этого представить. Опять вспомнилось далекое. Монтаж стропил на шахте. Ручная работа. Лебедка-матушка. Вот палец из-за этой лебедки чуть не оторвало...