Вечное дерево

Нина Владимировна медленно села на стул.

– Слесарем? Полковник и вдруг слесарем?!

– Первая любовь не ржавеет,-шутливо ответил Степан Степанович.-А другой у меня гражданской специальности-то и нет. Ты же знаешь.

Нина Владимировна отмахнулась.

– Не верю.

– Да честное слово. Вот посмотри пропуск.

Она вырвала из рук Степана Степановича пропуск, пробежала его глазами.

– О, прелестно!-она захохотала неестественно громко.

– Перестань!
– крикнул он, почувствовав наконец обиду.

Нина Владимировна оборвала смех, уставилась на него пристально и гневно.

– Я считала, у тебя хватит ума.

– Вот и хватило. Я кровный рабочий. И мои отец был рабочим. И дед-кузнец. Я с завода в армию ушел.

Был слесарем и опять буду им. Все естественно.

– Значит, я теперь слесарша? Представляешь, что будет говорить Инесса Аркадьевна?

– Что скажет княгиня Марья Алексевна...
– попробовал свести все к шутке Степан Степанович.

Нииа Владимировна вздрогнула, наверное от той картины, что сама себе вообразила, и проговорила быстро, почти приказала!

– Уволься. Сейчас же, пока еще никто не знает об этом.

– Да что ты? Смеешься?

– Уволься.

– Никогда.

Нина Владимировна вскочила, губы ее противно скривились.

– Вот, вот!
– закричала она с надрывом и судорожными движениями стала рвать пропуск.

Степан Степанович оцепенел и несколько секунд не мог сдвинуться с места.

– Не смей! Слышишь?!

Нина Владимировна швырнула остатки пропуска на пол и выскочила из комнаты. Дверь хлопнула, и с лестницы донеслось стрекотание ее каблучков.

* * *

Степан Степанович сидел у стола, пытаясь склеить обрывки пропуска так, чтобы вышло как было. Но это не удавалось. Разрывы были видны, как свежие шрамы.

На фотокарточке через все лицо наискосок проходила белая надломленная полоса.

– Ни черта не получается, - произнес он, бросая пропуск на стол.

Состояние было такое, будто бы он неожиданно попал под прицельный огонь своих автоматчиков. Никак не ожидал он такой нелепой реакции от жены.

– Ну что тейерь делать? Без пропуска на завод не пойдешь. Менять надо. А что сказать? Жена порвала.

Так это ж на всю жизнь позор...

Явился Журка, побренчал на кухне кастрюлями и хотел проскочить через, родительскую комнату к себе. Он был высок, настолько высок, что доставал головой косяк.

Степан Степанович заметил, что Виктор какой-то весь острый; казалось, что все кости, какие есть в нем, выпирают наружу.

– Не горбись,-сказал Степан Степанович,-а то превратишься в знак вопроса.

Виктор хихикнул и, размахивая расслабленными руками, как маятниками, пошел в свою комнату.

– Остановись-к.а, - окликнул его Степан Степанович. Он вспомнил о просьбе жены поговорить с сыном и о своем желании "перекантовать" его. Именно сейчас, под настроение, и захотелось начать этот разговор.

Но Журка будто почувствовал, что предстоит неприятный разговор, произнес с молящими нотками в голосе:

– Спешу. Честное слово. У нас игра сегодня... На первенство города.

– Ну что ж, тогда посмотрю заодно, как ты играешь.

Журка хотел возразить, но сдержался. Надо было сказать, что игра предстоит ответственная не только потому, что идет розыгрыш первенства города, но и потому, что ему придется себя реабилитировать. После того случая, когда он не поехал в Москву, тренер вообще не хотел брать его в команду. Потом сжалился: "Возьму на одну игру; если не потянешь-исключим как милень"

кого". Так что придется играть старательно, значит, не свободно, значит, нервно. Но как скажешь об этом отцу?

И Журка промолчал, согласился.

Он ожидал отца у входа на Зимний стадион. В синем тренировочном костюме он казался не таким угловатым и костлявым, как обычно, и голову не втягивал в плечи, и не сутулился, лишь руками размахивал по-прежнему, как маятниками, словно они были без костей и не имели силы.

– Давай поскорей,-сказал он,-а то у нас разминка начинается.

Но Степан Степанович видел, что дело не в разминке: сын стесняется быть с ним на людях.

– С кем играете?-придержал его Степан Степанович.

– С "трудиками".

– Сильный противник?

– Ничего, - Витька произнес это слово твердо, кажч.

дый слог выговаривая отдельно, и оттого оно прозвучало полупрезрительно, полуиронически.

Он долго был виден в толпе. "Ах вот отчего он сейчас не сутулится,-догадался Степан Степанович.- Здесь, с баскетболе, рост преимущество..."

Степан Степанович огляделся. Стадион был огромен, высок и напомнил ему тот ангар-главный цех,-только без гигантских станков, без челноков-кранов, без колоссальных деталей. Лишь часть стадиона была занята трибунами-узкими скамейками, одна над другой. Трибуны с трех сторон окружали пока еще не ярко освещенный дощатый настил, над которым висели новые щиты с кольцами-корзинами.

На скамейках сидели, по ним ходили, их перепрыгивали, как препятствия. Народу прибывало с каждой минутой. Молодежь сновала между скамеек, словно специально затем, чтобы задеть лишний раз коленки Степана Степановича и не извиниться. Впечатление создавалось такое, будто эти парни и девушки ищут друг друга и никак не могут найти.

Кое-кто проходил с бутылками лимонада и с пачками печенья, на ходу ел и пил прямо из горлышка, точно не мог поесть в буфете или дойти до своего места.

Кое-кто находил друзей и окликал их через весь стадион, как на улице, никого не стесняясь и не смущаясь.

Угреватый парень принес целый букет эскимо и стал передавать его по рядам своим товарищам. И товарищи заорали и начали подпрыгивать так, что скамейки затряслись и закачались, как пружины.

Гул стоял, как под -мостом. Отдельные голоса сливались в общий шум, и ничего нельзя было разобрать. Под стеклянным куполом летало раскатистое беспрерывное эхо.

Когда движение и суета достигли предела, когда шум сделался настолько сильным, что в ушах зазвенело, когда на скамейках стало так тесно, что невозможно было развернуть плечи, когда молодежь забила все проходы, все ходы и выходы, - вспыхнули прожекторы, дощатый настил засверкал, как огромный полированный экран.

И тотчас появились команды в красных и синих тренировочных костюмах.

Раздались аплодисменты, выкрики, приветствия, хлесткие удары мяча по щиту.

Но движение не уменьшилось и шум не стих. Все еще протискивались новые болельщики, тесня и без того плотно сидящих людей. Чуть ниже и левее Степана Степановича расположился тот угреватый паренек, что приносил эскимо. Сзади слышались мальчишеские голоса.