Вечное

Тихо-тихо меж теней,

Вслед за флейтою моей…

По краю, по острому… В кровь. Алое рассыпается, как бусины с оборванной нитки, которой давно уже нет, но там, где она касалась кожи – тянет. Одна бусина замирает. Красная сфера на расчерченном поле, пробитая трещиной насквозь, и от того похожая на хищный зрачок. Отбрасывает тени. Жемчужную, янтарную и две опаловых. Они не рядом, но если поднести – начинают вибрировать, и бездна отзывается, смотрит мириадами глаз с зеркальных срезов…

Арка окна придвинулась, серые шторы распались пылью, легли дорогой за грань, стекло подернулось рябью и застыло, зеркально отразив комнату с камином и ковром, на котором девочка раскладывала разноцветные бусины-стекляшки.

Из зеркала на меня смотрела женщина с такими же синими, как у моей Дары, глазами и стоящей за ее спиной тенью с огненной кромкой на перьях-лезвиях острых крыльев. Темные волосы были распущены, и белая просторная рубашка-хламида опускалась до самых пяток. Висящие в воздухе языки огня, складываясь в бесконечно перетекающие друг в друга символы, окружали ее вращающимся кольцом, рождая звук, который не слышно. Тишина пела. Скрытые в широких полупрозрачных рукавах запястья были плотно обвязаны тонкими нитями из звездного света. У меня такие же.

Я приподняла руки и крылья из тьмы, света и тени, она улыбнулась и повторила движение. Кончики перьев-ножей с огненной кромкой, мои и ее, соприкоснулись. Зеркало в арке дрогнуло от прикосновения, зарябило, как встревоженная вода, распалось осколками с острыми сверкающими гранями, а когда сложилось снова…

– Приветствую дитя трех даров. – Голос дробился и расслаивался, как эхо в гроте на острове Фалм, когда Халатир Фалмарель вел меня, чтобы показать золотые ясени. –Что ты принесла Госпоже?

– Ничего, – ответила я. – Я не собиралась в гости.

Звук. Мог быть смехом. Или чем угодно. Эхо смеха считается за смех? Стихло.

–Я одарила тебя не единожды, теперь твое время.

– Чем же мне поделиться? – безмолвно спросила я у Тьмы.

–Что у тебя есть?– пропела Она тишиной.

– Только то, что я не отдам никому: моя тьма, мой свет и мой огонь. Особенно, мой огонь. Почему так?

–Потому что это огонь. А от огня всегда будет свет, а от света – тень, и тень будет прятаться во тьме от огня и света. Но кто бы его не зажег, это все равно мой огонь. Достаточно искры.

– Почему я?

–Чтобы было кому жить.

Она показала мне ладонь с прижатым большим пальцем и чуть отведенным в сторону мизинцем. Держала перед грудью. Как первый из трех базовых жестов-знаков защиты. Там, где сворачиваясь в спираль, большой палец касался центра ладони, вспыхнула бледным золотом песчинка, искра, и засияла. Стихла, вспыхнула вновь, пригасла и полыхнула снова, с каждой пульсацией становясь все ярче, разбрасывая в стороны мириады вытягивающихся нитями теплых лучей.

– Почему я?

–Чтобы было кому беречь.

– Почему я? – упрямо повторила я в третий раз, одеваясь в жесткие черные тлеющие по краю перья, как в уютное старое одеяло, которое пахнет костром, горячим железом и лавандой… карамелью, лимонной карамелью.

–Твое время.

Тьма рассеялась, теперь там была только женщина с глазами как у моей Дары, мое отражение. Дрожащий сполох завис между. Моя-ее рука потянулась, пальцы обожгло, зеркало раскололось и в каждой грани, в каждом осколке отразилось по искре. Зеленоватые, тускло-синие, желтые, золотые и алые…

…деревянные доски настила, вешки и бумажные фонари с тлеющими внутри гнилушками огоньков на невидимой нити. Моя-ее рука потянулась.

…Колокол – перевернутая хрустальная чаша – сверкал так, что больно глазам. Он был полон тишины. Переполнен ею… Моя-ее рука потянулась.

– Ма… – и вспыхнуло золотом, соседние светляки, вспыхивая следом, качаясь и расшатывая вешки, зашептали не то дразнясь, не то, подобно эху, откликаясь…

– Ма… – и вспыхнуло золотом, по ледяному хрусталю из-под пальцев разбежались алыми трещинами нитки сосудов, тишина пролилась сквозь них небесным хоралом, откликаясь…

Колючее, теплое, мое. Впусти.

Амин меле лле, так я чувствую...

Виен’да’риен, так я слышу...

Иди сюда, – настойчиво звал Голос.

11

– Опять пришла, страшная, – сказала девочка с разными глазами и посмотрела мне на дно души сквозь плотную корку тлеющих перьев. Женщина-отражение ушла, оставив свою крылатую тень девочке. Тень была слишком велика для ребенка, жалась за ее спиной, упираясь крыльями в стол, перья скреблись и похрустывали, как стекло. Цветное. Совсем как то, что рассыпано на ковре перед девочкой. Горящий в камине медленный огонь отражался в нем – сверкало ничуть не хуже драгоценных камней.

– У меня тоже есть кое-что яркое, – сказала я, присаживаясь рядом так, чтобы не мешать перебирать мерцающие стекляшки. Протянула руку с браслетом Альвине, который давно врос в кожу и мою суть, потому что свет на двоих – это навсегда.

–Красивый.

– Хочешь примерить?

–У меня свой такой, покрасивее твоего. А этот себе оставь. Так будет легче.

–Кому?

–Всем, с кем ты делишь себя. Жалко, если все отдашь. Брось, – сказала она, протягивая мне распотрошенную трубку калейдоскопа, проклеенную по краю картонную ленту, свернутую спиралью. –Нужно, чтобы вспыхнуло.

–Как я?

–Ты тлеешь. А это совсем не то. Сквозь трещины мало тепла, – сказала она и, бросив взгляд в камин, вновь посмотрела внутрь на меня: один глаз карий, второй – синий. И в обоих золотистые сполохи.

–Это не трещины, это кракелюры,– улыбнулась я, припомнив почти такой же разговор. Похожий, но другой.

–Это осколки, – поправила девочка. Сгребла в горсть цветные стекляшки, и круглые, как бусины, и с острыми колкими краями, подбросила. По стенам путаясь в тенях, замерцали радужные блики. –Осколки тени и света. А ты должна быть целой. Вы должны быть целым. Тогда будет.

– Что?

–Свет, тень, тьма. От огня. Три и четыре. Три-четыре. Вечная жизнь.

– Три-четыре, – повторила я, вскакивая. – Три и четыре. Достаточно и…

– И-и-и сю-у… – попытался сбить меня назойливый сквозняк, но я дернула темной лентой дверь кабинета, захлопывая ее, и мерзкий звук пропал.

– Достаточно искры… Три. Четыре. Импульс!

Рывком шагнула сквозь видение прямо в арку навстречу тени своего отражения. Морок рассыпался искрами, издав странный шелестящий звук, который мог быть смехом, если эхо смеха считается за смех, или чем угодно.