Вечность мига: роман двухсот авторов

А теперь мне говорят, что я убил свою мать и открыл наготу отца! Старый пьяница узнал медальон, когда я забылся мертвецким сном!

И мне грозят выколоть глаза!

Они что, варвары?

Э. Дипс О’ Фокл. «Греческое эхо» (1968)

СОЛО ДЛЯ СОМНАМБУЛЫ

Во сне я умнее. «Грамотный менеджмент наладит жизнь? Нет, жизнь шире, глубже, она сложнее любых расчётов». Мне крутят у виска. Те, кто правят миром. Кто считает, что миром правит не слепая воля, а слепая кишка. Я цитирую классиков, привожу десятки аргументов, главный из которых — презрительная улыбка. Да, во сне я умнее. И смелее. На работе я тише воды — простой корректор, куда уж ниже. А тут соседка в метро уткнулась в глянцевый журнал. «Мне за это платят, — поворачиваюсь к ней, — но вы-то зачем читаете?» Она открывает рот, кричит, что не позволит вмешиваться в её жизнь, от крика у меня закладывает уши — это звонит будильник. Спускаюсь в подземку, еду в издательство. Соседка уткнулась в глянцевый журнал. Исподтишка разглядываю — вроде нормальная. Открываю, было, рот, но — молчу. Она улыбается. Опять открываю рот, как рыба, выброшенная на берег. «Мне за это платят…» И прикусываю язык. Она меряет взглядом и отодвигается. Да, во сне я определённо смелее. На работе — голова кругом! А в конце дня крутится: «Вот бы нам бы дам бы! Я бы им и ямбы, сам бы им и самбы, я бы ту бы — в тубы, я бы эту — в губы!» На дом взял халтуру. Засиделся допоздна, а ночью пришло: «Вот бы нам бы дам бы? Стали бы, как дамбы, дамы-то как мамбы! Абы да кабы бы, а самих — на дыбы! Но и мы не рыбы, тут же бы на «ры» бы, встали на дыбы бы!» Жена спит и не подозревает, какой рядом женоненавистник и бунтарь. Даже во сне я не болтаю лишнего. Только мечтаю: «Вот бы нам бы нимбы! Вот бы сразу в лимб бы!» И жду будильника. А меж тем годы — не грибы, годы — как гробы! «Сорок лет! — кричу во сне. — Возраст айсберга, плывущего по течению, чтобы раствориться водой в воде! А внутри-то ещё огонь! Смотришь на сорокалетних, будто на стариков, пока не окажешься у зеркала…» И просыпаюсь от ужаса. Мне-то — пятьдесят!

Во сне или наяву? Где течёт моя жизнь? Где я — настоящий?

Любомир Струсь. «Человек, похожий на всех» (2011)

НА СВОЁМ ЯЗЫКЕ

В тот вечер Моника решилась.

— Почему ты не женишься на мне? Тебе не нравится моя грудь?

Анджей отвернулся. Они уже год занимались любовью в дешёвых гостиницах, но разве это повод для знакомства? Моника не знала, что он писатель, что его последний роман забраковала критика, что профессор Зайонский опять рекомендовал ему лечь в клинику. Ему и в голову не приходило делиться этим с Моникой: кроме постели у них было мало общего. А теперь женитьба. Он знал, что рано или поздно всё придёт к этому, но вопрос всё равно застал его врасплох. И теперь приходилось мучительно искать слова. В какой-то момент Анджею захотелось пойти напролом, говорить о себе, своих планах, рассказать о той щемящей пустоте, которая в последнее время не покидает его даже во сне.

Он уже открыл рот, но вместо этого глухо произнёс:

— Да, мне не нравится твоя грудь…

Кшиштоф Беднарский. «Да или нет» (1975)

ЛИТЕРАТУРА РАЗВИВАЕТСЯ?

— А по-моему, поэтов допушкинской поры невозможно читать, все эти высокопарные сумароковы-державины безнадёжно устарели.

Он усмехнулся:

— Бывает, я декламирую современных «королей поэтов» — про ананасы в шампанском и страусовые перья. Так те, о которых ты говоришь, считают их стихи моветоном. «Низкий слог, — морщатся они, — таких сочинителей в наше время секли на конюшне».

Сатаниил Урбасов. «Беседы с сатаной» (1916)

ОПЫТ САМОУБИЙЦ

Один вельможа-казнокрад не стал ждать ареста и справедливого приговора. Он приказал слугам до бесчувствия настегать себя крапивой, а когда жжение сделалось невыносимым, без колебания принял заранее приготовленный яд.

Один деликатный бродяга, перед тем как свести счёты с жизнью, оставил на дверях туалета записку: «Не входите, я повесился!»

Одна истеричная кокаинистка явила пример самоубийства двойной надёжности. Приняв лошадиную дозу снотворного, она, прежде чем умереть, впала в сомнамбулическое состояние и выбросилась из окна.

Один влюблённый юноша, отвергнутый избранницей, искал смерти. В зоопарке он залез в клетку со львами, но те разбрелись по углам, опустив хвосты. Тогда он пробрался в серпентарий, но и змеи уползли от него, спрятавшись по норам. В трактире с сомнительной репутацией ему уступили место, а в тёмном переулке перед ним расступились. Тогда, отчаявшись уйти из жизни, он плюнул на гордячку и женился на её подруге.

Один благочестивый католик, помолившись, написал: «Я хочу умереть во сне от сердечной недостаточности через сто лет». Но чернила, странным образом высыхая с конца, превратили запись сначала в «Я хочу умереть во сне от сердечной недостаточности…», потом в «Я хочу умереть во сне…» и, наконец, в «Я хочу умереть…»

Тут его желание исполнилось.

В сущности, все наши желания — предсмертные, и потому сбываются.

Один больной, у которого невыносимо ломило кости и которого врачи считали неизлечимым, говорят, решил утопиться. Заплыв на середину реки, он глубоко нырнул. Но когда начал задыхаться и его стали обжигать скользкие водоросли, испугался. Захлёбываясь, он кое-как добрался до берега, где его, совершенно обессилевшего, вырвало.

И тут — о, чудо! — болезнь прошла.

В иной передаче больного жалили пчёлы, когда он нарочно потревожил их улей (или змеи, когда он воткнул палку в их клубок), а излечил — яд.

Терентий Гробовой. «На каждый день» (1907)

В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЕ

Я её семь лет знаю. И мужа её. Сын у них взрослый — в армии. Не то, чтобы подруга, в сорок уже не сходятся, а так — позвонить-посудачить. Я одинокая, мне мужчин всласть обсудить, а она мужу кости перемывает. За глаза можно, а так он строгий, врач. У меня чуть какая болячка — к нему иду, под вечер приём окончит, меня осмотрит и в шкаф — за рюмками. А под коньячок жалуется, мол, жена не понимает, любовь ушла. Я у них вроде исповедника. Он говорит, а я думаю, есть ли она, любовь-то? Оказалось, есть. Прибегает раз его жена в слезах:

— Муж ушёл!

— Далеко?

— К молодой! — и ревёт белугой: — Развод требует…

Что тут скажешь? Ну, всплакнула, конечно, за компанию.

А через год у него уже ребёнок. И квартирка чуть больше детской кровати. Он с работы — ужин холодный, он засыпает — у ребёнка сопли-вопли. Жена сцены закатывает. А тут ещё её родители зачастили. Муж косится, а тесть раз и залепил: ты старый, нашёл бы ровню, всё равно наша доченька тебя бросит. Муж и спустил его с лестницы. А жена отмалчивается. К тому же стал он её в измене подозревать. С работы по три раза на дню домой бегает, от ревности убить готов. И однажды решил её выгнать, а самому с ребёнком остаться. Но она ни в какую, идти, говорит, мне некуда, к родителям не поеду. Мне и тут хорошо, хоть завтра второго рожу. Но пелёнки стирать не буду, не домработница. Он ей: ты не мать, ехидна! Я тебя прав материнских лишу! Подал в суд. А самому куда? Пришёл к бывшей. Так и так, возьми назад с ребёнком, будем вместе воспитывать. А у той уже новый мужчина появился. Нет, говорит, хватит одного. У мужа истерика. Дома тесть хозяйничает, тёща заживо ест. Что делать? И вдвоём с бывшей удумали. Звонят: у тебя же комната есть, пустишь? Он согласен и гражданским браком, а хочешь — женится. И ребёнок готовый, тебе всё равно рожать поздно. Ну, каково! Я-то здесь причём?! С другой стороны, куда ему деваться? Делать нечего, пустила.

Генриэтта Чилиндарова. «Мужчины a la deja vu» (1961)

СТАРОСТЬ, КАК ОНА ЕСТЬ

Уличный художник поймал за рукав прохожего, у которого упала визитка. На ней значилось: «Букин. Всегда к услугам».

— Вот… — протянул он карточку. — А вот к ней и портрет…

Он показал масляную картину.

— Не похож, — отмахнулся Букин. — Слишком молод.

— Желаете взглянуть на себя в старости? — поправил берет художник. И не дожидаясь ответа, нарисовал

ПОРТРЕТ БУКИНА В СТАРОСТИ

Все знают, что пот в старости источает чужой запах, а глаза делаются, как медяки, которые кладут мертвецам. Но это открытие удивляет так, что на лбу собираются складки, а уши меняются местами. И Букин не стал исключением. Он подолгу смотрел в зеркало и жадно принюхивался к сладковатому аромату, которым пропитался его дом. Он полагал, что постиг образ мира, а на самом деле созерцал его изнанку, ведь за окном цвели «медвежьи ушки» и пахло весной.

Не скопив богатств, Букин кичился бедностью. «Мне фигуру беречь надо, — отказывался он, когда ему предлагали лишний кусок, — мне просторный гроб не по карману!» И всем делалось неловко, все чувствовали вину за его годы, которые, пробежав по телу мурашками, отдавались болью в суставах.

Старость обидчива не потому, что немощна, а потому, что приспособилась. Она злорадна и не прощает своей откровенности. Теперь Букин часто говорил с собой. И не делал различия для собеседника. Его присказками стали болезни, пенсия, страх быть обузой. Он жаловался на детей, всеобщую чёрствость, врал, что не сможет жить захребетником, и ему нравилось видеть смущённые лица.