Вечность мига. Роман двухсот авторов
Шрифт:
Что на роду написано
Он бежал и бежал. Дзинзарий среди дзинзариев. А кругом – нихтонги! За каждым деревом. Надо дорого продать жизнь! Пока руки сжимают топор, надо их убивать! Ещё в детстве он клялся в ненависти к ним. Как отец. И дед. Один лес помнит, с чего началась война. Но её не остановить! Отец погиб на ней. И дед. Но почему он должен умереть? Потому что родился дзинзарием? Лучше об этом не думать. Только лесные духи знают, как всё устроено. А он всего лишь человек. Листик в лесу. Упал – и нет! И всё же, он так молод! И ещё ничего не видел! А надо умирать! За что? За что? «За что-о-о?» – подхватило крик эхо.
И он
И крепче сжал топор.
Революция в Америке
Венедикт Головня не находил себе места: жена задерживалась с работы, а мобильный отключила. «У неё кто-то есть, – вышагивал он из угла в угол, – определённо есть». Темнело, он то и дело поглядывал в окно, под которым, хлопая дверью, входили в подъезд припозднившиеся прохожие.
Венедикт включил телевизор.
«Тысячи американцев вышли на улицы, – трещал диктор. – Они требуют отставки президента и смены конституционного строя».
Приглушив звук, Венедикт уставился на покрывавшую телевизор пыль. Он вспомнил, как выследил жену у любовника и как дома она всё отрицала. Сучка! Чёртова сучка! И чего не хватает? Зарплата у мужа приличная, через месяц – повышение. У него прихватило живот. Вымыв руки, он оттянул на щеках кожу и долго смотрел в зеркало. А в комнате переключил канал.
«Американцы устали от капитализма: львиная доля национальных богатств у горстки заправил…»
Если бы был ребёнок… И какого чёрта сразу не завели? Думал, молодая, пусть жизнь посмотрит. Насмотрелась! Тряпки, мужики, а рожать – тебе надо, сам и рожай!
«Ясно, что американские события изменят мир. Но как? На этот вопрос ответит ближайшее будущее, оставайтесь с нами…»
Венедикт утопил кнопку. Сварив кофе, сделал бутерброд и, зацепив ногой табурет, уселся по-турецки. А может, на работе начальству кости перемывает? Или корпоративная вечеринка – пятница же. Но нет! У сучки одно на уме!
Он включил радио, поискал музыку.
«Колонны протестующих стекаются к Белому дому, правительство не контролирует ситуацию…»
Венедикт отшвырнул приёмник и, обхватив голову, разрыдался.
У подъезда качался фонарь. «Марксистко-троцкистская идеология, давно пустившая корни в университетах, выплеснулась на площади», – слушал он, барабаня по стеклу пальцами. Только появись, сучка, только появись! Вспыхнули бесчисленные обиды, вспомнилось, как, отказываясь от его фамилии, рассмеялась: «Не хочу быть головнёй!» – «Будешь разводкой!» – чуть не закричал Венедикт, бросившись собирать вещи, но, вытащив из шкафа платье, окаменел. К горлу подступил ком, навернулись слёзы. Чёрт с тобой! Найду где переночевать, но и ты у меня попляшешь! Кинув платье на постель, он перебирал слова, которые бросит с порога, и холодно улыбался, представляя, как оставит жену в одиночестве созерцать пейзаж после битвы.
В двери повернулся ключ. От жены пахло вином, глаза блестели.
– Могла бы и позвонить.
Он не узнал своего голоса.
– Да аккумулятор разрядился. А ты уже поужинал? Без меня?
Венедикт побагровел:
– Не верю! Ни одному слову!
– Так я же ничего не рассказала.
Она бесстыдно ухмыльнулась.
– Так давай же рассказывай! Где была?
– Это что, допрос?
– А ты опять будешь изворачиваться? Шлюха!
Жена опустилась на постель. Щелкнув пультом, уткнулась
в экран.«Социалистические преобразования неизбежны – Америка слишком глубоко увязла в коррупции, увлекая за собой остальной мир…»
– Я подаю на развод.
«Двухпартийная система – это двухсотлетний фарс, которому пора положить конец…»
– До суда поживёшь у матери.
«Американцы заслуживают свободы не меньше других народов…»
– Ты меня слышишь?
«Состоится экстренное заседание сената…»
– Будешь играть в молчанку?
Не отрываясь от экрана, она процедила:
– Кто тебе дал право так со мной разговаривать?
– Мои нервы!
– Нечего было попусту их тратить, надо было выслушать.
– Слушаю!
– Нет уж, развод так развод!
На Венедикта надели смирительную рубаху.
– И всё же объясни.
«…американцы повсюду насаждали демократические принципы, чтобы теперь самим от них отказаться…»
– Разве трудно было одолжить телефон?
Она облизнула губы:
– Хотела, да Ленка забыла свой на работе.
– Какая Ленка?
– Сослуживица. Ей сегодня тридцать стукнуло, а пригласить некого. Ну и пришлось ей слёзы утирать.
У Венедикта выросли крылья.
– И куда ходили?
– Да в кафе за углом.
«Завтра проверю», – подумал он.
«Армейские части вряд ли станут подавлять выступления, военнослужащие разделяют народное возмущение…»
– А почему не к нам?
– Ну, ты же с работы, устал.
Выключив телевизор, она отвернулась к стене.
Венедикт сел рядом:
– Но, дорогая… Ты же знаешь, как я тебя люблю…
Она отстранилась.
– Ну, прости, бог знает, что в голову лезло…
Он виновато улыбнулся.
– И почему я должна прощать? – повернулась она. – Только потому, что люблю тебя?
Венедикт закрыл ей рот поцелуем.
А под утро, выключая ночник, зевнул:
– Слышала про американцев?
– А ну их, – сонно отозвалась жена. – Вечно в центре внимания.
Тело, погружённое в жидкость
К старости Архимед так растолстел, что его едва носили ноги. Раз, приняв ванну, он спустил воду, но выбраться не смог – дряблые мышцы не держали тела. Тогда он задумался. «Эврика!» – воскликнул он через некоторое время. Потом опять набрал воду и, уменьшив вес, благополучно выбрался наружу.
Всё и ещё половина
– Всё приходит с опозданием, – сетовал Иннокентий Шляпонтох, – женщина – когда уже не нужна, счастье – в дом, из которого выбыл.
– Тебя послушать, – смеялись над ним, – так в семейных делах понимают одни разведённые, а в житейских – покойники!
Но Шляпонтох не чувствовал иронии.
– Вот именно, – простодушно кивал он, – когда в жизни найден смысл, незачем жить.
Целыми днями он сидел перед зеркалом, разглядывая собственные зрачки, и гадал, почему бросил семью и работу. «Ездили, кому не лень», – вспоминал он жену, считавшую его неудачником, и строгое, вечно недовольное начальство. Жизнь проходила стороной, а Шляпонтох, засыпая на стуле, в который раз убеждал себя, что жить нужно жадно. Шли месяцы, мечты так и оставались несбыточными, а он, раскачиваясь на стуле, по-прежнему сверлил глазами запылившееся зеркало.