Вечный колокол

А потом их была целая вереница, словно в этом году погибнет каждый третий жених… Млад мрачнел с каждой минутой: война. Вот что надо менять в этом будущем! Это не та война, на которую ушло ополчение, и не та, на которую собирали людей в помощь Москве. Большая война. Враг пострашней татарина.

И вдруг последней перед ним остановилась Дана. Он опешил, он не сразу узнал ее, и хотел отвести глаза.

— Ну? Что же ты? Или мое замужество полностью исключено? — она улыбнулась — румяная от меда и от мороза. Порыв ветра поднял снег между ними.

— Будущего не знают даже боги, — вздохнул он, — но если ты хочешь замуж, ты выйдешь замуж…

— Это ты мне как волхв говоришь? — она засмеялась.

— Нет. Я просто знаю это.

— Понятно. Я, как всегда, осталась без предсказания волхва. Ну хоть с какой стороны мне ждать суженого?

Млад не пил меда, ее веселье заставило его вспомнить о разговоре с Родомилом, и снова нестерпимая боль сжала сердце.

— Выбирай любую сторону… Не тебя выбирают, выбираешь ты…

— Спасибо, конечно, на добром слове, — сказала она, — придется гадать у кого-нибудь другого.

Они отошли в сторону — праздник еще не закончился.

— Чудушко, ты даже как волхв ничего не хочешь мне сказать… А мог бы, между прочим.

— Ну что я мог бы тебе сказать как волхв? — он растерялся.

— Хоть что-нибудь.

— Дана, мы сами делаем свое будущее. Я вижу только возможности. И у тебя их не одна и даже не две. Завтра к тебе посватается ректор или Сова Осмолов — и ты будешь выбирать. Или ты хочешь, чтоб волхвы выбрали за тебя?

— Ни в коем случае. Я хотела услышать совсем не это, — она сжала губы, а потом оглянулась к кострам, — посмотри! Такого еще не было!

Между кострами и кумирами появилась девочка лет пятнадцати — без шапки, в венке из сухих пшеничных колосьев.

— Она будет плясать для зимних богов, — пронеслось от передних к задним рядам.

Неожиданно рядом оказался Ширяй, снова прячась за спину Млада, только на этот раз он постоянно выглядывал из-за плеча учителя.

Млад подумал, что наряд девочка выбрала не самый подходящий — спускающуюся до полу шубу. А потом раздался резкий звук жалейки — одинокий, надрывный, плачущий. Ропоток прокатился по толпе, и все смолкли. И тут девочка одним движением скинула шубу с плеч и осталась совершенно нагой. Ветер словно впился в ее худенькое, угловатое тело, словно обрадовался добыче. Хлопнуло пламя костра, жалейка свистнула громче, девочка взмахнула руками, и метель, как послушный ей кружевной плащ, подняла и опустила крылья. Задрожал, зашелестел бубен, она повернулась вокруг себя, и снежный вихрь закрутился вокруг нее спиралью. А потом бубен забился в неистовом ритме, жалейка подхватила легкую, быструю мелодию, гусляры ударили по струнам, и ловкие их пальцы забегали, заплясали — переливчатый звон был похож на снежную круговерть.

Девочка плясала босиком на снегу, и метель служила ей сарафаном. Ветер вплетался в ее движения и не мог причинить ей вреда. Она сама была ветром, легким весенним ветром, влажным ветром грозы, горячим ветром Перунова дня, ветром сухого листопада. Она была дерзкой, она бросала вызов Зиме, и венок на ее голове не потерял ни одного колоска. И Зима приняла ее вызов, и северный ветер сорвал с нее снежный полог. Девочка лишь дернула к себе невидимый плащ, и снег снова окутал ее плечи.

Жалейка зашлась тонким рыданием, девочка приблизилась к костру, и оторвавшийся сполох пламени обхватил ее тело мимолетным объятьем. Она отбежала в сторону и снова закружилась в снегу, и снова шагнула к костру: кожа ее раскраснелась, глаза блестели, и Млад понял, что она чувствует сейчас: она любит мир, и мир распахивает ей свои объятья.

Ее руки развели пламя в стороны, словно полог, а северный ветер постелил огонь к ее ногам. И она плясала в огне, как в лепестках огромного чудесного цветка, и снова оказывалась объятой метелью, и снова всходила на костер, и мешала горящие искры с блестящими снежинками, и вся была окружена волшебным сиянием.

Млад едва сдержал стон: он не соврал про шаманскую болезнь. Ничего он в этот миг не хотел с такой силой, как взять в руки бубен и почувствовать дрожь мира, отпускающую его наверх…

Плясунья замерла, скорчившись, у ног одного из идолов. Кто-то из волхвов накинул шубу ей на плечи, но она так и осталась босиком, поднялась на ноги, смущенно улыбаясь, и крики восторга понеслись со всех сторон.

— Венок! Кому ты подаришь венок? — выкрикнул кто-то из студентов.

— Венок! — подхватили остальные, — подари кому-нибудь венок!

— Я подарю венок тому, кого считаю самым отважным! — звонко сказала девочка.

Студенты с любопытством глядели на нее и старались выйти вперед, когда она шла по кругу, утопая босыми ногами в глубоких снежных наносах. Она искала кого-то и не находила, приподнималась на цыпочки, и лицо ее — узкое, таящее будущую красоту — то становилось печальным, то освещалось надеждой.

А потом вдруг она улыбнулась, почти рассмеялась — совсем по-детски — и шагнула в сторону Млада и Даны. Млад посторонился и оглянулся: нечего было рассчитывать стать самым отважным в глазах ребенка — ей он, наверняка, казался стариком. И он не ошибся: девочка сбоку заглянула ему за спину и улыбнулась еще шире:

— Вот ты где!

Млад за локоть вытащил вперед пунцового от смущения Ширяя, а девочка посмотрела на него и засмеялась:

— Ну шапку-то сними!

Ширяй, забыв об ожогах, стащил шапку с головы, и пригнул голову скорей от неловкости, но она двумя руками сняла с себя венок и надела его на шаманенка. Кто-то засвистел, кто-то улюлюкнул, кто-то одобрительно крякнул. А Ширяй вдруг сжал губы и пробормотал себе под нос:

— Я не могу на это смотреть!

А потом подхватил ее на руки, кутая в шубу, и крикнул погромче:

— Где ее валенки? А?

6. Князь Новгородский. Ополчение.

— Ну зачем, зачем, объясни мне? — едва не ломал руки Вернигора, — в новгородской земле вообще не останется мужей, старики и пацаны желторотые! Ну куда ополчение пойдет? Они в Москве будут через месяц! Это же не легкая на подъем конная дружина! Это обозы, это пушки, это пеший строй. Это ночевки в зимних лесах. Да они будут идти от силы три часа в день! И кто их поведет?

Волот угрюмо молчал: Вернигора говорил верно. Но его не волновало отделение Москвы, он мыслил узко, как, наверное, и положено мыслить судебному дознавателю. Доктор Велезар был тысячу раз прав, когда приводил в пример благополучие новгородских больниц.

— Я принял решение, — твердо сказал князь, глядя Вернигоре в глаза.

— Я пока не могу доказать, что твое решение ошибочно, — ответил главный дознаватель, — но рано или поздно ты в этом убедишься. Я надеюсь, это случится рано, а не поздно. Может быть, послезавтра я смогу объяснить тебе…

— А что случится послезавтра? — вспыхнул Волот, — Хочешь посоветоваться с богами? Боги не любят таких вопросов и говорить с тобой не станут. Чужими руками жар загребать нетрудно. Пошлешь своего соперника на смерть? На проклятье? Или жизни, или Удачи его лишишь?

Вернигора сначала побледнел до синевы, а потом лицо его стало медленно наливаться кровью.

— Это не твое дело, князь! — громыхнул он в полный голос, оправившись от удара.

Волот опешил, даже испугался. Никто ни разу не кричал на него со времени смерти Бориса, разве что Ивор иногда бранился и ворчал. И слово «князь» в устах главного дознавателя прозвучало как «щенок» — презрительно, сверху вниз. Наверное, Вернигора был исключительным человеком, если не боялся говорить так с самим князем Новгородским. Но в ту минуту Волот подумал о другом: гнев главного дознавателя он принял за признание его вины, и понял, что попал в точку. Вернигора не боялся вопросов князя ни про Ивора, ни про посадника, а тут — испугался, вспылил. Значит, доктор Велезар был прав, значит, не так честен главный дознаватель, каким хочет прикинуться. Значит, на самом деле ненавидит волхва настолько, что готов поступиться честью, чтоб убрать его с дороги!