Вечный колокол

Стеганый подшлемник приглушил звуки, Млад запутался в шнуровке, но ему помогла Дана.

— Почему у тебя шлем без наносника? — спросила она.

— Не люблю. И дед не любил.

Бармица тяжело опустилась на плечи.

— А если по лицу ударят? — ахнула Дана.

Он вздохнул и не ответил.

— А колени? — не унялась она.

— Я же не конный. Это на коне очень важно закрывать ноги. А пешему-то что… Только железо лишнее таскать на себе.

— Млад Мстиславич, — нетерпеливо сказал Ширяй, стоящий у двери, — ну давай скорей!

— Не торопись, — улыбнулся Млад, надевая пояс. Нож, топор, меч…

— Не тяжело тебе? — Дана тронула его за руку.

— Быстро привыкаешь, — Млад пожал плечами. Поначалу действительно казалось тяжеловато.

— Рукавицы! — Дана сорвала их со стола.

Он кивнул и сунул их за пояс.

Она сама накинула на него плащ, чем привела шаманят в восторг.

— Я бы тебя не узнала… — она вздохнула, — очень красиво. Но как-то… ты как будто чужой…

— Я — свой, — он снова улыбнулся, — присядем на дорожку. И еще… Договорись с сычевскими, чтоб Хийси кормили, ладно?

— Я уже договорился, — сообщил Добробой.

Студенты строились на льду Волхова — сонные, но возбужденные. Млад понимал их волнение и желание поскорей тронуться в дорогу — мальчишки. Конечно, взрослые, конечно здоровые парни, но в душе еще мальчишки… Вслед за университетом пристроилась и сотня сычевских мужиков. По берегу толпились их жены, деревенские девчонки и жены профессоров — Дана встала рядом с ними. На капище горели костры — волхвы просили у богов Удачи.

Млад посмотрел каждый десяток в отдельности, велел троим вернуться за забытыми рукавицами, хотя они и пытались спорить, шестеро оказались без подшлемников, четверо — в полотняных штанах. Докладывать о такой ерунде Тихомирову Млад посчитал несерьезным, но вскоре увидел, что в каждой сотне таких наберется не по одному: послали в Сычевку за помощью.

Не меньше получаса прошло, прежде чем все, наконец, были собраны. Млад бегал между десятниками и сычевскими бабами, подбирая студентам штаны по размеру. С непривычки доспех мешал, он успел взмокнуть — а ведь и поход еще не начался!

Тихомиров дал команду прощаться и выделил на это всего несколько минут — университет опаздывал. Ректор сказал несколько напутственных слов, но не стал утомлять студентов речами. Млад вдруг пожалел его: ректор за эти дни постарел, ссутулился, потерял уверенный, солидный вид — словно на войну уходили его дети. Бабий вой заглушил его голос — женщины кинулись в последний раз обнять своих мужчин. Млад с трудом отыскал глазами Дану: она сначала стояла на месте, но потом побежала ему навстречу — по снегу, путаясь в полах шубы и не догадываясь их приподнять. Он подхватил ее под локти, она положила руки ему на плечи, кусая губы и заглядывая ему в лицо.

— Младик… — выговорила она и замолчала, словно боролась с собой, — Младик…

Глаза ее медленно наполнились слезами, а потом слезы побежали по ее щекам одна за другой — быстро-быстро, словно зерна.

— Младик…

Она обхватила его за шею, прижалась к его груди и громко разрыдалась — Млад растерялся, он никогда не видел, как она плачет. Жесткая, щетинистая броня, к которой прижималось ее лицо, мешала ему.

— Дана, ну что ты… — он погладил ее по спине, — что ты… как баба из Сычевки…

Он хотел пошутить, но прозвучало это совсем не весело.

— Да, Младик, как баба… Я такая же баба, как все… Младик, не уходи… Не уходи…

— Дана, милая… Мне надо. Ну пожалуйста, ну не плачь. Я же не смогу уйти от тебя, когда ты плачешь. Милая моя, хорошая моя… Я вернусь, я же сказал.

— Младик, если бы возвращались все, кто обещает вернуться…

— Я вернусь. Я точно вернусь. Не плачь, пожалуйста.

Она целовала его лицо, поливая его слезами, она сжимала руками кольца бармицы, судорожно гладила его одетые в железо плечи, а он не мог оторвать ее от себя, и не мог уйти, и не мог остаться. Тихомиров давно дал команду строиться, и Младу надо было собрать свою сотню, он мучился, и не смел избавиться от ее объятий.

— Дана, милая, пожалуйста… Ну не плачь. Не надо. Прости меня, пожалуйста.

— Это ты меня прости, — она прижалась к нему еще тесней, — я буду ждать тебя… Я буду ждать…

— Я вернусь, я обещаю. Только не плачь. Мне надо идти, Дана.

— Да. Да, — она всхлипнула, — иди. Иди скорей. Прости меня, чудушко мое…

Он так и не смог оторвать ее от себя, она сама убрала руки, прикрывая ими рот, словно хотела зажать в себе рыдание, но они прорывались наружу тонким воем. У нее вздрагивали плечи, она сжалась в комок, и не была похожа ни на княгиню, ни на княжну — на осиротевшую девочку, одинокую и беззащитную. Млад, шагнувший к строю, вернулся назад, прижал ее к себе на миг и побежал к своей сотне, скрипя зубами. Он хотел не оглядываться, но не сумел.

Университет двинулся к Новгороду с песней — веселой боевой песней, под которую так хорошо шагать вперед, от которой разворачиваются плечи, и дышится легче и свободней. Две тысячи глоток, с присвистом, подхватили припев за запевалами, но их голоса не заглушили бабьего плача, несущегося вслед.

2. Князь Новгородский. Поход

Когда-то Волот мечтал об этом: в окружении знамен, на высоком коне неспешно ехать во главе войска на войну — вести его на войну. Но четверо суток похода убедили его в том, что он ничем не отличается от тех самых знамен, которые несут рядом с ним. Никуда он войска не ведет! Его присутствие всего лишь вдохновляет ополчение, но и только! Он просто едет впереди, и не знает, что ему делать с этой войной! Ну, дойдут они до Изборска, и что дальше? Двенадцать тысяч против семидесяти… Все это глупо и бессмысленно. И из этих семидесяти семь — хорошо вооруженная конница, а двадцать — опытные наемники. И почему они до сих пор не взяли Изборска?

Правильно говорил Вернигора — Волоту незачем было уходить из Новгорода. В его отсутствие посадником того и гляди выберут Свиблова, а если поход закончится бесславно, то новгородцы могут этого и не простить. Но слова боярина на вече задели князя за живое: почему это он не пойдет умирать на крепостные стены? Глупо это было, глупо, по-детски! Но как обрадовались ополченцы! После этого изменить свое решение Волот уже не мог.

После появления на вече Белояра Волот долго не мог прийти в себя. Вернигора опять кричал и топал ногами, затыкал рты судейским, он ни секунды не сомневался, что это морок, и вспоминал, как предрекал появление нового Белояра, и говорил о том, что Смеяна Тушича убили из-за этого. Но Волота его слова не убеждали — он чувствовал в появившемся на вече человеке что-то очень родное, что-то, чего нельзя описать словами. Он не мог быть врагом: тонкая ниточка, связывающая с ним Волота, была крепкой и осязаемой. Князь узнал Белояра, узнал безошибочно, узнал с первого взгляда! И никакой морок не мог обмануть его настолько! Этот человек сидел с ним вечерами у очага, этот человек говорил с ним часами, как можно его с кем-то перепутать? Волот так и не смог объяснить этого Вернигоре.

И, тем не менее, князь не мог принять слов, сказанных Белояром. Не мог, не хотел, не понимал… Он множество раз прокручивал в голове происшедшее на вече, и уцепился за слова осужденного волхва: если мертвые и возвращаются, неизвестно, чего они желают живым. Мертвые и живые — разные сущности. И то, что хорошо для мертвых, для живых не подходит. Но Волот не мог предположить, что Белояр, даже мертвый, может солгать. И не мог представить, что осужденный волхв — предатель и обманщик. Это рушило его представление о доверии, это разбивало в прах все его умопостроения о человеческой сути.

Если бы не эта нить, соединяющая его с призраком, он бы согласился с Вернигорой и успокоился. Но он узнал Белояра! Может быть, старый волхв даже мертвым не хотел делить власть над умами новгородцев с молодым преемником? Кто же знает, о чем думают мертвые…

Марибора была заодно с главным дознавателем, и доктор Велезар сказал, что в призраков не верит — это смешно. Впрочем, доктор отрицал и морок, называя появление Белояра обычным лицедейством, а веру Волота в его реальность — сильным переживанием князя из-за смерти близкого человека. Волот с ним не согласился, но спорить не стал.