Вечный сдвиг. Повести и рассказы

54. К появлению Тимофея Иван отнесся с горячим неодобрением. Он так и сказал:– Я это горячо не одобряю. Не нужен мне этот деклассированный элемент. Дубу даст – куда его денешь?

– В Мавзолей. Вместо тебя. Он за твои идеи такую муку принял!

Иван ушел к себе и заперся изнутри.

Тимофей бредил войной.

– Ать-два, левой! Ать-два, левой! – маршировал он по коридору. – Лучшим людям не дали защитить Родину от фашистов! Поеду в Израиль! – решил он, впервые послушав Би-би-си. – Без меня воюют! – сокрушался он. – А далеко до этого Израиля? Пехом сколько выйдет? Войну требую! – шумел Тимофей под стук Иванова молотка.

Федот сводил Тимофея в баню, вымыл как следует, побрил, обкорнал лохмы, купил ему в «Детском мире» автомат «Огонек».

Теперь Иван стучал молотком, а Тимофей строчил из автомата.

Федот позвонил в МОСХ, попросил заказ хоть какой-нибудь, но время было ни вам ни нам, к майским праздникам уже все расхватали, а октябрьские еще не распределили.

Навоевавшись, Тимофей засыпал на топчане, и в эти тихие часы Федот думал, как быть дальше. Попросить Клотильду, может хоть на пару дней примет она к себе эту жертву сталинизма? Но Клотильда отказалась. «У меня инфаркт», – сказала она и бросила трубку.

55. Клячкин отнесся к Тимофею с сочувствием.

– Жертва репрессий! Изувеченные души миллионов! Старик, если нужна материальная помощь, я запрошу Фонд. Слушал по бибикам мое интервью про Соловки? Я им все выдал, – подмигнул Клячкин ячменным глазом и проглотил сырое яйцо. Но взять Тимофея к себе хоть на пару часов отказался.

– Старик, войди в мое положение. Придут форины, а тут, понимаешь, живая жертва. Испугаются, старик, они же тоже люди.

– Как останки хоронить – так вместе, а как человека несколько часов постеречь, так форинов жалко!

– Тсс! – шепнул Клячкин. – Я весь в аппаратуре.

– За родину, за Сталина, вперед! – воевал Тимофей под портретом Солженицына, – За родину, за Сталина назад! Стой, стрелять буду!

– Он твой одноделец? – уважительно спросил Федота Клячкин.

– Да вроде того. Наземный космонавт. Пора, пойду с поля боя выносить. Чего-то он притих.

Гу-Петрянский верхом сидел на Тимофее, чешуйчатые конечности сжимали голову несчастной жертвы.

Федот накинулся на Петрянского, и тот, как пиявка, напившаяся крови, отвалился от Тимофея.

– Я его выследил! Он моего папочку убил, смотри, – показал Петрянский какую-то фотографию, возможно и бедного папочки.

Но разбираться с этой историей было некогда, Федот схватил кухонный нож и вонзил его в тело Петрянского.

56. В тринадцатую ночь первой луны раздвинутся стены. Это странное происшествие не стало достоянием мировой общественности. О нем знал лишь один человек – врач психоневрологического диспансера Мухаммед Али.

Пациенты – Федот Глушков, Тимофей Белозеров и Андрей Клячкин после успешной реанимации были распределены по звуководонепроницаемым боксам, где за ними велось усиленное наблюдение.

Мухаммед Али, чемпион мира по боксу, попросивший у нас политическое убежище, по первой своей специальности был врачом-психиатром. Мухаммед Али поддерживал свою спортивную форму выколачиванием информации из пациентов. Он обильно потел и терял вес, поскольку нашего человека расколоть не так-то просто.

Новый тип КПЗ был абсолютно непригоден для установки связи. Стены из звуководонепроницаемого вещества неуязвимы, и язвить их нечем – единственный колюще-режущий предмет, ноготь Федотова мизинца, был предусмотрительно срезан Мухаммедом Али. Свет в КПЗ проникал сквозь иллюминаторное окошко в потолке. Сам граф Монте-Кристо впал бы в уныние, но не таков был Федот Федотович. Повторяя целыми днями «Заземляйтесь и сотрясайтесь» и распевая во весь голос песни, он доводил Мухаммеда Али до полного бессилия.

– You may get out! – вали, мол, отсюда, – орал на него боксер, играя бицепсами и скрежеща зубами.

– Нет, я здесь посижу, – говорил Федот, – до ночи тринадцатой луны.

Мухаммед Али ударял Федота черной перчаткой и удалялся.

«Человек есть сумма голосов, помноженная на бесконечность случайностей», – записал Федот в уме последнюю мысль, столь же глупую, как и все те, что он записывал в голове во все дни отсидки. Думал книгу целую сочинить, а потом, на воле, переписать на бумагу. Но несостоявшейся личности сказать нечего ни в тюрьме, ни на воле. Таков был горький вывод Федота. Меж тем, наступила ночь тринадцатой луны, расступились стены, и Федот окунулся в теплую ночь.

57. Пришелец с Альфы Центавры.

– Сотрясайтесь и заземляйтесь, – приказал человечек с прорезями вместо глаз, носа и рта.

– Снова прыгать, – усмехнулся Федот.

– Прыгай, не сахарный!

– Сперва накорми, а потом властвуй!

– Ешь, – сказал человечек и протянул Федоту рогалик.

– Вы ничего не чувствуете? – спросил человечек.

– Когда я кушаю, я никого не слушаю, – ответил Федот, уминая за обе щеки хлебобулочный продукт.

Было необыкновенно тепло и тихо, во тьме поблескивали клейкие листочки.

– Душно мне на вашей земле, – сказал человечек с нечеловеческой тоской. – Жлобы вы все.

– А вы?

– Мы еще хуже, мы механизмы. У вас тут, например, все плохое, а у нас – никакое. Одна технологическая жидкость.

– Не свисти, – сказал Федот, – ты-то не механизм.

– Я? – Человечек протянул Федоту руку, и его обдало холодом, какой бывает, когда лизнешь языком железо. – Веришь теперь? Это я у вас тут чуток очеловечился.

– Издалека сам? – перебил его Федот, поскольку слушать о человеческих свойствах ему было скучно.

– С Альфы Центавры.

– Так значит, есть у вас там жизнь?

– Разве это жизнь? – захныкал человечек. – Металлическое прозябанье.

– Может оно и к лучшему. А у нас тут – мертвые души.

– Эрлом! – раздался противный скрежет под ногами.

– Отзывают, – сказал человечек и штопором ввинтился в землю.

58. Хоть бы лампочки в фонари ввинтили!

– Какие тебе лампочки, – ответил Федоту прохожий, – ты что, не знаешь, у нас в столице проводится месячник по экономии электроэнергии.

– Тимофей, ты, что ли? Тебя выпустили?

– Никакой я не Тимофей и ниоткуда меня не выпускали.

– Ладно, Белозеров, я и так ничего не понимаю, хоть ты-то мне голову не морочь.

– Не буду, – согласился Тимофей. – Пока ты там прохлаждался, я полностью сбился с пути. С этим месячником, так его перетак, железной дороги не найти. Я уж и ухо к земле прикладывал – никакого ответа. Дурак еще какой-то прицепился: то заземляйся ему, то сотрясайся. А я – человек старый, мне бы лечь на рельсы и помереть. Клячкин-то на свободе или в застенках? – спросил он. – Он ведь обещался взять меня в Израиль, на войну.