Вечный юноша

Я про себя подумал: «Трепетная лань!» И еще: Ольга Ивановская явно из другой среды, чем Бурьяновы — это видно по очень естественной свободе движений, манере держаться, манере говорить. Во всем сказывалось хорошее воспитание.

Ольга отказалась от чая, что-то сказала Борису, как-то таинственно и чудесно улыбнулась мне и заспешила домой. Надя, было, завела со мной какой-то умный литературный разговор, но Борис буркнул мне:

— Юра, пошли.

Борис повел меня уже к знакомой двери. Позвонил. Опять послышался стук каблуков, спешащих по лестнице. Дверь распахнулась. На пороге стояла Ольга.

— Так вот кто тут звонит!

Ольга улыбалась.

Мы прошли прихожую, столовую с большим круглым столом посередине и вошли в небольшую светлую комнату с двумя окнами, выходившими в сад. Две кровати. Небольшой письменный стол. Этажерка с нотами, этажерка с книгами. Пианино. Окна были открыты. Ночной сад был таинственно-темным, по южному теплым. Цвела акация.

— Извините меня, — сказала Оля, — прошлый раз я Вас не смогла принять, тетя уже легла спать.

— Просить прощения надо нам с Борисом за наше ночное вторжение.

— Подумаешь, какие фигли-мигли, щ насмешливо сказал Борис. — Одиннадцать часов — детское время.

— Он ужасный бурбон, — сказала Оля, — да Вы же его знаете!

Они шутливо пикировались, но в суровой грубоватости Бориса светились теплота и нежность. Таким вот я его видел в первый раз.

Кто-то прошел через столовую и в комнату вошла очень крупная молодая женщина. Она была красива и так пропорционально сложена, что ее чересчур крупный рост не бросался в глаза. Комната сразу наполнилась веселым живым смехом, теснотой, оживлением.

Боже мой, в комнате женщина с двумя мужчинами, а в доме мертвая тишина!

— Здравствуйте, мрачный бирюк! — сказала она добродушно Борису.

— Здравствуйте! — и тряхнув мою руку сильным и энергичным движением, назвала себя: — Женя! Я вам не буду мешать. Я только на минутку. Я очень спешу. — она открыла ящик стола. Порылась в нем, что-то взяла и также неожиданно исчезла, как и появилась. Ольга ушла с подругой. Женя была молодой актрисой.

— Дева-борец! — сказал Борис.

— Ты ничего не понимаешь в женской красоте, — парировала вернувшаяся в комнату Ольга.

— Неужели Вы не находите, Юра, — продолжала она, — что Женя очень красивая женщина.

— Ну, не хотел бы я иметь такую жену, — не унимался Борис.

— Дурень, — ласково сказала Ольга.

— Кто же из Вас занимается музыкой? — спросил я.

— Музыкой занимаюсь я, — ответила Ольга.

— Она не только пианистка, но и недурно поет, — похвалился Борис. Мне стало неловко за это «она».

— Не обращайте на него внимания, — примирительно сказала Ольга. — Кроме того, он ничего не понимает в музыке. Его стихия математика и техника. А Вы — Вы любите музыку? Хотите послушать?

Ольга чуть тряхнула кудрями и села за пианино.

— Я Вам сыграю Грига, а потом, что захотите. — Ее тонкие длинные пальцы забегали по клавишам. Играла Ольга хорошо. Я попросил ее сыграть «Баркаролу».

Боже мой! Ольга не барабанила по клавишам! Это был настоящий музыкант. Сладостная взволнованность и терпкая грусти пронизали меня всего. И я впервые позавидовал Борису.

Он слушал спокойно, мне даже показалось, безразлично, однако — он был горд за Ольгу.

Мы шли по ночным улицам города. Горели одинокие фонари. Прохожих почти не было. Вероятно в центре, на главной улице шло еще шумное гуляние. Густая толпа молодежи по вечерам слонялась по тротуарам туда и обратно. Бесконечное множество военных.

Мы шли по пустынным, тихим улочкам мимо провинциальных домиков с большими садами. Окна домов были закрыты ставнями, кое-где сквозь их щели черноту южной ночи прорезывали узкие полосы света. Кое-где еще звучала одинокая рояль.

Долгое время мы шли молча. Я был глубоко взволнован — всем: Ольгой, южной майской ночью, цветущей акацией, смутными и блещущими обещаниями жизни.

— Ты обо всем догадывался? — спросил Борис.

— Догадывался обо всем, — ответил я.

— Вот, брат, только не знаю, что вообще будет…

Эх, кончить бы Политехнический, стать инженером, начать работать. Она умная, талантливая, только, подчас, пугает она меня своей какой-то темной глубиной. И кажусь я ей, вероятно, слишком резвым, слишком земным, скроенным из геометрических линий и математических формул. А она какая-то вся трепетная, воздушная, порой неуловимая.

Эх, брат, и вдруг эта чепуха, прости меня, эта страшная чепуха. Чушь!

Вот ты ушел в армию. Как почти все наши. Когда фронт был близко, когда было много раненых — я работал санитаром. А теперь учусь, учусь, учусь. Должно же это когда-нибудь кончиться и начнется настоящая жизнь, когда можно будет начать работать, строить, созидать, устраивать свою жизнь — прочно и по серьезному, самостоятельно. Ты веришь в свое дело, Юра?

— Борис, я слишком много видел мерзкого и отвратительного. Я знаю, где Неправда, но не знаю, где Правда.

Если бы (ты) знал, сколько я уже видел мерзостей, диких зверств, страшных людей, беспощадную человеческую злобу и ненависть, узость и тупоумие. Кто бы не победил, из этих лет сложат легенду, героический миф, начало пути восхождения, но моя душа потрясена ужасом и возмущением, отвращением и гневом. Неужели это делается во имя любви к родине, свободе, к человеку, светлому будущему? Нет, во имя ненависти, во имя мести, во имя дикой тупой злобы. И потому величие духа, которое проявляется в героических, подчас бесподобных воинских подвигах, в личной храбрости, в мужестве переносимых испытаний — ничем не оправдано. Во имя чего?

Кирилловцы начали с —

«Мы былого не заменим, Царь нам не кумир. Лишь одну мечту лелеем Дать России мир».

***

— Смело мы в бой пойдем За Русь святую И как один прольем Кровь молодую.

***

Вскормили нас и вспоили Отчизны родные поля. И мы беззаветно любили Тебя, святой Руси, земля. Студенты России великой Свято помнят заветы отцов…

Все предано, все изменено и перевернуто в ходе войны, и вижу только ненависть, ненависть и ненависть, дикую бесчеловечную и всепоглощающую.

Во что ты хочешь, чтобы я верил? Может быть, я из-за деревьев не вижу леса? — Не думаю. Повторяю, я знаю, где Неправда, но не знаю, где Правда.

Их идеалы мне непонятны, мне кажется, они предают самое дорогое, впитанное мною с молоком матери, выстроенное воспитанием, усвоенном на примере отцов, дедов, продают: любовь, верность родине, служение своему народу. Отбрасывают все это во имя мировой революции. А у меня живет в душе: