Вечный юноша

Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые, Как слезы первые любви!

Но у меня нет ненависти к ним, я исчерпал всю свою ненависть к этим «своим», я ничего не вижу в них кроме мерзкой черной реакции. И я ненавижу эту черную сволочь, русскую Вандею.

Ты помнишь, мы ненавидели этих людей с тобой вместе в Корпусе. Помнишь, как пели в классе после февральских дней:

Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу Грудью проложим себе.

Теперь все опошлено. Их ненависть к февральской революции — так же беспощадна, как и к большевикам.

Они твердят о России, но о какой России?

А большинство вообще ни о какой России не думает, им достаточно одной ненависти.

Все хлюпнулось в грязь.

Я не говорю уж о лошадиной глупости корнетов — «ея» и «его».

Я видел, как шомполами пороли крестьян, я видел горящие деревни, испуганный ревущий скот, брошенный в стойлах, карательные отряды, возглавляемые помещиками, и просто скопище кретинов и мерзавцев, озверелых убийц и вешателей.

Я слишком много видел, Борис.

Видел я и трупы, изуродованные красными, с вырезанными на плечах погонами. С гвоздями, забитыми на местах звездочек, с отрезанными половыми органами, груды расстрелянных.

Зуб за зуб, око за око.

Война на уничтожение, с истреблением пленных. Ужасный, беспощадный оскал гражданской войны. Резня фанатиков.

Я чувствую, что еще очень мало знаю, у меня весьма смутные представления об истории, мне очень трудно разобраться в событиях, осмыслить их и мне приходится жить эмоциями, а жизнь со школьной скамьи бросила меня в самую гущу этих событий и показала мне очень страшные вещи.

И вместе с тем, у меня нет ненависти к врагу, не думай, что я какой-то христосик, но когда я вижу пленных, которых гонят в одном белье под холодным осенним дождем, когда с дикой жестокостью добиваются, кто среди них комиссар и коммунисты, чтобы расстрелять или повесить их первыми — стыд за человека, ставшего зверем, и возмущение сжигают меня, гнев и сочувствие и жалость к побежденным, и такая душевная подавленность, такой, гнет охватывают меня, а выхода я не вижу.

У меня очень смутное представление об их идеалах, но ясное сознание, что ров, вырытый историей между нами, непроходим.

Для них я «барчук», чужой, враг по своему классовому происхождению, меня пугает в равной мере и их беспощадная жестокость, и их ненависть. Ожесточение гражданской войны ставит под сомнение все человеческое.

А во всем остальном я остался, пожалуй, прежним. И все тем же одержим — бегством от людей в Природу. Хочется уйти в лес, на берег синего озера, в тайгу. Бродить по этому зеленому царству. К войне у меня отвращение. Не думай. Я не трус. В честном открытом бою друзья находят, что я веду себя достойно.

И знаешь, что меня утешает?

Мир, вечно юный и вечно прекрасный, постоянное соприкосновение с природой.

Не кровь и ненависть, а эти звезды, Покуда утешительная тишь, Солдатской песни грусть. Полынный воздух Ночных степей. Вкруг озера камыш.

Как хочется побродить по родным просторам с ружьем, только направленным не против человека.

Помнишь, как я мечтал спуститься на лодке по Чусовой, Белой, Каме, Волге до астраханских плавней.

На дне переметной сумы вожу изумительные стихи Гумилева.

Может быть, я и есть

«Тот безумный охотник. Что, взойдя на нагую скалу, В диком счастье, в тоске безотчетной Прямо в солнце пускает стрелу».

— Эх, — обычным своим издевательским тоном сказал форме, — доморощенный Руссо, тебе, я вижу, по-прежнему хочется встать на четвереньки и убежать в лес! Этим всерьез нельзя жить! Чушь! Глупая романтика! Эх, ты, «толстый нос»! — Это было любимое, еще школьное, выражение Бориса, когда он хотел сказать, что я порю глупость.

— Ну, не сердись! Вот нам с тобой по 19 лет, а до чего трудно просматривается впереди эта самая жизнь.

В это время мы вышли на мою улицу и вскоре подошли к моей калитке.

— Эх, Юра, в грубые времена мы с тобой живем, а может быть, в великие? Или ни черта мы с тобой еще не понимаем?

А я рад, что мы с тобой встретились, — и Борис обнял меня.

***

Молодые Бурьяновы пригласили меня покататься на лодке по Кубани.

Борис с Ольгой. Надя с Гришей — великовозрастным гимназистом выпускного класса.

Гриша был красивый еврей, сын аптекаря. Самоуверенный, развитый юноша.

— Кончу учиться, — сказала Надя, — выйду за него замуж.

Я как-то спросил о нем Бориса.

— Да, кажется, жених! Надя у нас человек практичный, будет женой аптекаря.

Катя, покапризничала, но решила поехать тоже.

Взяли две лодки.

— Вы с кем? — спросила Катя.

— Поедет с нами! — сказал Борис.

— А Катя?

— Пускай садится тоже.

Надя села за весла:

— Люблю грести!

Гриша за руль.

Я, было, хотел сесть тоже за весла, но Борис попросил:

— Дай, сяду я.

Мы с Катей сели на носу лодки. Ольга взяла рукоятку руля на корме. Лодка заскользила по воде. Катя опустила руку и повела ее бороздой.

— Мешаешь движению, — буркнул Борис. Катя еще глубже опустила руку в воду.

— Я тебя выброшу, индюшка, не мешай! — Катя шалила, но с каким-то странным для девочки надрывом.

Разговор у нас не клеился. Борис молчал. Молчала и Ольга. Я пытался развеселить Катю разговорами. И сам мучительно чувствовал, что болтовня была натянутой, серой, неостроумной и скучной. И Катя не шла мне на помощь.

Я ловил на себе взгляд Ольги и мне казалось, что она чувствует мою неловкость, и от этого еще больше смущался.

На нас наплывал остров, заросший деревьями и кустарником.

— На острове очень много змей, — сказала Катя, — он и называется Змеиным. Я на него сходить не буду.

— А я хочу сойти на берег, — сказала Ольга, — Юра, Вы пойдете со мной?

— С удовольствием!

Лодка Нади и Гриши ушла вперед. Они помахали нам и стали огибать остров. Борис подвел лодку к удобному месту. Я выпрыгнул на берег и протянул руку Ольге.