Вечный юноша

Но есть прелестный возраст 9-12 лет. Это те прекрасно чистые, прозрачные цветы, которые с такой жадностью тянутся к солнцу, к свету, к добру. Вероятно, никогда не бывают так ярки, так впечатляющи восприятия, уже социальные, разумные, мира и бытия, как в этом возрасте.

И как взрослые ответственны за этот возраст. Как легко на всю жизнь искалечить ребенка грубостью, глупостью и т. д., толкнуть его к злому и низкому или наоборот прочным фундаментом заложить в него прекрасное.

Помнишь, Достоевского — князь Мышкин. Вопрос с Достоевским, конечно, очень сложный. Но как хорошо показано, как Мышкин со своей детской и чистой душой пробудил в детских душах доброе и высокое. (Нужно перечитать). И я почему-то глубоко верю, что если в эти, раскрытые миру сердца, заложат доброе и высокое — оно прорастет и пустит в человеке глубокие корни. И знаешь, Виктор, я думаю, что это делают и должны делать поэты. Не зря же эта толстая тетрадь, переписанная крупным, старательным детским почерком — полетела сегодня в мое окно. Ведь в нее было переписано любимое. Значит, это прекрасное уже тронуло, уже овладело детской душой. Да, ты еще не знаешь, что это за тетрадь? На днях был, вероятно, самый трогательный день моего рождения. Вот уж около двух недель я дома — врачи уложили в постель. Никто, конечно, из родственников (включая и сына) не вспомнил об этой дате. Я и не напоминал. Но утром в мою, открытую всю зиму, форточку полетел пакет. Большая общая тетрадь и на ней наклеена открытка — заяц несет огромный букет, за ним летят птицы и насекомые и надпись: «С днем рождения!»

На первой странице нарисованы цветными карандашами букет цветов и написано: «Дорогой Юрий Борисович, поздравляем с днем рождения, желаем счастья и отличного здоровья». Потом пометка: «Тайна под открыткой». Под открыткой оказалось письмо и указание авторов подарка: «Наташа и Катя». В конверте крупным детским почерком переписаны:

Произведения А.С.Пушкина

«Зимнее утро» и т. д. и т. п. — целая тетрадь (Тетрадь эта сохранилась в архиве Ю.Софиева, а Наташа и Катя были соседками по бараку на улице Сухамбаева, где жил в то время Юрий Борисович — Н.Ч.).

Потом прибежала Зойка, чудесная девушка — моя соседка. Это очень милая семья — Иван и Маруся. Он плотник — четверо ребят. Зойка 9-летняя. Старшая!

Принесла пакет, на котором нацарапано корявым почерком с двумя ошибками (очень спешила) — «С днем рождением, Юрий Борисович от Зои». Носовой платок и маленький флакончик духов.

Под вечер явился Андрюша (тоже соседский мальчик). На красивой тарелке с красивыми маками фарфоровая чашка с портретом Джамбула и все это завалено свежими домашними choux а creme.

Ввалилась делегация от 6 «В» класса — четыре девочки, и вручили торжественно альбом.

Пришли Женя Катьева, дочка нашей дворничихи, и заставила принять портсигар и кашне, тщательно завернутые в серебряную и цветную фольгу.

От всего этого становится очень тепло на сердце и одиночество отступает куда-то на задний план. Может быть, все это оттого, что моя семейная жизнь не сложилась. После смерти Ирины стал я странником «по душам и планете».

С развалом семьи Игоря нарушилась всякая связь с собственным моим внуком — Алешей. Он всецело в орбите Ольги (Ольга Вышневская, первая жена Игоря Софиева — Н.Ч.) и бабушки. Да и по многим причинам я не был у них частым гостем. Даже к прадеду Алеша перестал ходить, хотя живет под боком. Для Николая Николаевича (Кнорринга — Н.Ч.) это, конечно, глубочайшее огорчение. Хотя вся его безумная любовь к Ирине перешла и сосредоточена на Игоре.

Последнее неразумное и нелепое поведение Игоря (его умопомрачительная последняя связь) — не может не мучить старика. О себе не говорю!

Таковы-то дела.

Кстати, я вовсе не думаю, что у нас не существует проблема молодежи. Настоящие трудности начинаются позже, с 15–17 лет. И эта проблема очень сложна и серьезна.

И эти «к сожалению еще», «ничтожная часть» и т. д. совсем не соответствует серьезности и глубине этой проблемы. Но это другой вопрос.

Ну, а о домашних (семейных) горестях писать не хочу. Тут всего много, и глупости, и грязи…

(Наклеена записка, написанная на коричневой оберточной бумаге корявым детским почерком: «С днем раждением Юрий Барисович. От Зои», и рукой Ю.Б. — 20/ II, 1962 г. — Н.Ч.).

7.

«Если никакая доктрина не может наделить художника талантом, то погубить талант она вполне способна. Вера в свое творчество — вот что должно быть убеждением художника и единственный его путь к успеху — труд, если природа вдохнула в его душу священный огонь».

Бальзак, «Человеческая комедия».

Читаю его с неизъяснимым наслаждением. Дюбуртье! (Дюбурже?) До чего это бессмертно и до чего современно.

8.

Эрато нежная…

И. Голенищев-Кутузов

Лирической поэзии река! — Как «Млечный путь» на августовском кебе, Как жизнь — непостижимо глубока, Жизнь — вопреки всему! — «не о едином хлебе».

23/III — 25/ III, воскресенье

Провел у Боевых (семья друзей Ю.Софиева — Н.Ч.). Какой душевный отдых после домашней Игоревой «сложности» и «глубины»…

…И вот проведешь день у Боевых и оправдываются давние строки:

Было в этой жизни наконец Столько нестерпимого сиянья. Человеческих больших сердец.

И как-то умоешься этой чистотой…

Вечером смотрел «Битва в пути». Роман лучше картины.

Перед сном читал Есенина — «магия поэзии» в чистейшем виде!

Стихи Ирины Николаевны Голенищевой-Кутузовой, посвященные мне.

1924 г. Белград, Югославия.

(Карандашный автограф И.Н.Голенищевой-Кутузовой, переписанный затем Ю. Софиевым — Н.Ч.).

***

посв. Юрию Бек-Софиеву

В хрустальной чаше цвели три розы, Три розы алые, как кровь, Прекрасные, как летние грозы, И пламенны, как первая любовь. А дни текли и розы увядали В хрустальной чаше у меня, И слезы крупные на лепестках дрожали И головы склонялись в блеске дня. Но день настал, и властною рукою Ты розы детские моей души сорвал. И гордый, вольный и не тронутый слезою, И лепестки отвергнул и измял.

1924 г., 12/8, Ирина Голенищева-Кутузова, Белград.

Ирине было тогда 16–17 лет. Она была в меня влюблена и очень ревновала к Тане Аничковой, по совести говоря, никаких «роз я не мял».

Была она славная девочка и в мои студенческие годы кончала женский институт «благородных девиц» в Югославии.

9.

(Письмо Елене Лютц в Медон, — Н.Ч.)

Родная моя Лена!

Вернулся из экспедиции и нашел твое горькое письмо. Всей душой разделяю с тобой твое горе. По личному опыту знаю, что значит потерять близких. И впечатления эти остаются неизгладимыми на всю жизнь. И почему-то всегда — укором на совести!

Со смертью отца прошло почти 30 лет! А вот, иногда, зажмуриваешь глаза от жгучей боли. Жива для меня и смерть Ирины, так же как жива во мне и живая память об Ирине.

Не теряет своей остроты и трагедия наших отношений с моей матерью.

Это то, что при твоем характере (глубоко и прочно переживать) будет тебе еще тяжелее, чем мне. Но, родная моя, ведь надо жить и «малодушно не бежать страданий» — так мне думалось после смерти Ирины. Конечно, сейчас так думать гораздо труднее.

Откровенно говоря, «надо жить» — звучит как-то неумно и неубедительно. Почему «надо»? Надо, чтобы человек хотел жить… вопреки всему.