Вечный юноша

Егор солдатом проделал drole de qerre, перетащился за море к де Голлю, освобождать Францию, которая, видимо, для него окончательно стала родной.

Прости, что невольно вспомнил о прежних давних днях, с которыми ты связан в моей памяти, тебе, конечно, это мало интересно, т. к. твоя сложная и бурная жизнь давно ушла на очередную орбиту.

Я должен был уехать в 1947 году, но так как я работал в административном отделе «Союза советских граждан» и Богомолов и консул советовали не спешить (пожалуй, совет оказался добрым), то в конечном счете вернулся я на родину в ноябре 1955 г. Алма-Ату я выбрал сам в Париже, (…) в Москве, у Ильи Голенищева-Кутузова. Встреча была совершенно неожиданная. Некто его запрятал на 5 лет в тюрьму, за просоветскую деятельность. Затем он приехал в Москву и работает ст. научн. сотруд. (Институт Мировой Литературы).

Я по приезде в Алма-Ату сейчас же устроился в Институте Зоологии Академии Наук, в качестве художника — научного иллюстратора. Коллектив принял меня исключительно доброжелательно и тепло. Работой своей очень увлечен — многому научился. Езжу в экспедиции — меня на этот счет — хлебом не корми. С 1960 г. взяли меня в сотрудники альманаха «Охотничьи просторы» и «Туристские тропы». Н.П.Смирнов завязал со мной милую переписку, толкнул мой стишок в «Охотничьи просторы» (к сожалению, вместо «О Ерошке рассказал Толстой…» напечатали «О Европе»!!!). «Туристские тропы» приняли очерк о «Иссык-Куле». Но времени для литературной работы у меня мало. Рисую, брат, все — от глистов и простейших до «допотопных», и к собственному удивлению не без успеха. Коллектив помпезно отпраздновал мой 60-ти летний «юбилей» с двумя академиками и сотней ученых друзей.

Вообще жадность моя к жизни и жизнелюбие не имеют границ, теперь бы жить да жить, но, увы, сердце, хотя и вовсе не просит покоя, стало настолько поганым, что связывает меня по рукам и ногам.

Ну, вот, Алексей, очень нежно тебя обнимаю с несбыточной надеждой, что ты понудишь к письму свои руки.

Искренне тебя любящий Юрий».

Тетрадь V, 1961–1962 год

1.

А в стихах никто мне не указ. А в стихах я: «есмь аз» Пусть толпятся вещие химеры, Пусть душа томится и поет, Без оглядки и без меры, Пусть одной свободою живет.

Май 1961 г.

* * *

Опять горят любимые созвучья И в воздухе деревенская весна. И соловьи, И горькое возмездье За преданное счастье, Ночь без сна. С какою жадностью И как самозабвенно Встречал я жизнь И поднимал на щит. И вот от близкой гибели, От тлена Уже ничто теперь не защитит. Ты слушаешь, как в сумраке весеннем Чужая юность любит и поёт. Так отчего же ты в таком смятенье, Всё разлюбивший, Всё предавший Мот?

(река) Или, май, 1961.

***

Ну и что же, что годы — Если сердцем юным Ты трепещешь, как листья. Под весенним дождем? Если синим апрелем — Вечером лунным — Два счастливых лунатика Бродят вдвоем. Соловьями поет весна об утрате. Не кляни. Не кайся И не жалей! Девушка простая На позднем закате Озарила тебя Любовью своей.

***

Боже мой! И для меня настанет Этот страшный Омертвелый час? Станет плоским мир. Как на экране,

И:

tout passe,

tout casse,

tout lasse.

Не верю!

* * *

Она была похожа… впрочем. Она была похожа только на себя. В зарослях лоха — Пушистого очень — Пел соловей, Свою трель дробя. Я ломал цветущие ветви, Царапая руки в кровь. ……………………………. А сердце пело и пело вновь. Мир был чудесен, Женщина была красива, Соловьиные песни. Над водою склонялась ива, Расцветала сиреневая мгла. И только одно обстоятельство Было просто трагично… Дослушайте, «ваше сиятельство». Трагично или комично — Жизнь-то прошла!

29 \V.

* * *

Дикий душистый горошек, Сиреневый клевер, И простая ромашка У меня на столе. Я всегда любил цветы, Полевые, садовые, всякие. И какою детскою радостью, И каким простодушным восторгом Наполняли они меня. На подоконнике кошка Настороженно смотрит в ночь, В ночной таинственный сад, Что в весенней мгле. Я всегда любил зверей И они мне платили тем же: — Преданность, ласка, доверие — И какою детскою радостью, И какой теплотой радушной, И нежностью Наполняли меня.

***

А на юге взошёл «Антарес». Он меняет цвета: Зелёный, рубиновый, синий. Я всегда любил звёзды. На всю жизнь я запомнил Чудесную радость: Амбразура стены Тамплиеров древнего замка, И над чёрным хребтом Пиреней Синею ночью Для меня впервые взошла Южная «Фомальгаут» (?). Я всегда любил звёзды. И какою детскою радостью, И каким простодушным восторгом Наполняли они меня.

***

Я всегда любил жить. И все, что любил, Согревало и наполняло меня Живым человеческим Темплом. Я всегда любил людей. Цветы, звезды, звери, люди… А Юрий Гагарин? А корабль на Венеру? А пытки в Алжире? И французская падаль «para»? А горячее солнце свободы над Африкой? А мир, мир, мир И проклятье войне и оружию? Всякой войне и всегда! А свобода и человечность? Нет, это тоже всю жизнь наполняло меня Надеждой и гневом (восторгом и яростью), Верой и верностью.

27/V 61 г. ночь.

И все-таки,

Вопреки всему,

Никогда я не был фанатиком

И не был борцом.

Сколько в этом вопросе полуправды и противоречий…

* * *

Из письма Виктору (Мамченко в Париж — Н.Ч.).

Нелепа и дика мысль, в наши дни ставшая до тошнотворности банальной, но, увы, не утратившая своей актуальности: — кучка безумцев с бешенными сердцами, но с дьявольским холодным разумом, по своей прихоти, в некий день, может сжечь в атомном пламени все, что природа создавала миллиарды лет, а человек — непомерным трудом.

С давних лет, среди обычной будничной суеты, вдруг, меня охватывал порыв бессильной ярости, когда я «внезапно вспоминал», что в нашем человеческом обществе существуют и благоденствуют весьма высокочтимые джентльмены в штатских мундирах, которые спокойно, со всей серьезностью, научно разрабатывают способы массового уничтожения людей. А на досуге слушают Баха, Бетховена, Моцарта; любят живопись или стихи.

Эта неразумная наивная ярость против всякой войны дороже мне разумной и серьезной аргументации вертлявого порядка