Веданта. Сборник рассказов

– А куда ты спешишь? – уточнила третья соседка, поджимая тонкие, почти прозрачные губы.

Любопытными взглядами они впились в Анну Сергеевну. Та излилась улыбкой, слегка смущенной и действительно глуповатой.

– Людочка просила меня с Костиком посидеть.

– А что она сама не может? – возмутилась Ольга Никифоровна, метаясь глазами по периметру двора, что являлось её особенностью (долго в упор она не смотрела, чтоб не оставлять другие примыкающие участки без присмотра).

– Они с мужем в театр собираются, а потом в ресторан, – сказала Анна Сергеевна. – Пускай развлекаются. Если не в их возрасте веселиться, то когда?

– А то, что после работы ты умаялась чуть душа, об этом они не думают? – возмутилась Галина Антоновна, остро чувствующая несправедливость положения.

– Галя, они же не каждый раз просят, – оправдывалась Анна Сергеевна. – Часок-другой посижу. От меня не убудет.

– Ага, не каждый раз, да каждую неделю, – поправила Галина Антоновна. – Мой покойный муж всегда говорил: "Детей надо в кулаке держать, иначе они тебя кулачить будут".

Все закивали, видимо, ощутив полноту истины сказанного старушкой.

Вскоре Анна Сергеевна поднялась на второй этаж. Квартиру она содержала в рамках прилежания, но не идеального порядка. Ей доставало того, что вещи лежали на местах, которые определила для них с момента получения мужем квартиры во времена СССР. Уставшая мебель давно требовала обновления. Расписные ковры в желто-красных и зеленых тонах с непонятными квадратными узорами оставались примером тогдашней моды – все стены тогда походили на неудачные полы. Серебристая люстра с длинными каплями пожелтела. Их, как и деревянные черные гардины, давно облюбовали пауки с тощими ногами, изгаляясь в плетении искусной паутины. Дешевые белые шторы с цветочным орнаментом и замысловатая тюль тоже утратили первозданный вид. Анна Сергеевна страдала гипертонией, и все движения с запрокинутой головой провоцировали сильнейшее головокружение. Потому окна, верхние полки изношенного шифоньера и кухонного буфета она мыла раз в год – словом приоритетом чистоты их не наделяла.

Успев согреть чайник на плите, она почувствовала себя нехорошо. В затылок била кровь, грудь неприятно сдавило. И тут позвонили в дверь; пришла её дочь. Без особых разглагольствований Людмила всучила Анне Сергеевне четырехлетнего внука.

– Может зайдешь, доченька? Ты уже две недели у меня не была.

Дородная, строгого лица и в квадратных очках женщина, очень похожая на Анну Сергеевну, холодно взглянула на мать своими бледно-голубыми крохотными глазами.

– Мам, мы уже опаздываем. Костика покорми в восемь и на ночь погрей молока. И смотри, чтоб никаких конфет!

Анну Сергеевну всегда огорчало ощущение, что дочь держится с ней, как учительница.

– Я справлюсь, не волнуйся. Вас-то с Полей я как-то вырастила.

Людмила закатила глаза и криво сжала губы.

– Только не начинай опять! – громко ввернула она. – Мне итак забот хватает!

Костик принялся кричать и толкать бабушку в ноги. Курносенький, белолицый, с пшеничными волосами он выглядел, как пример безгрешной души, к сожалению, только внешними данными. Говорил он плохо, заглатывая буквы, но многие слова приказа звучали очень внушительно. И в тот миг, колотя по Анне Сергеевне головой и руками, он изъявлял немалое детское возмущение, причем доступным для понимания языком. Его не устраивало стоять в дверях квартиры без дела: ему хотелось чинить беспорядок внутри. Анна Сергеевна отогнала мрачные мысли. Её бледные глаза робко засияли.

– Ты хоть бы зашла в среду, – тихо улыбнулась Анна Сергеевна. – У меня пенсия будет, и получка в пятницу.

– Вот в субботу и зайдем. А почему ты такая красная? Опять давление скачет?

Анна Сергеевна не расслышала слов дочери, хоть и сожмурилась сильней, чтоб угадать речь по губам. Однако глаза её, уже не такие зоркие, как раньше, застилала прозрачная плёнка, и она ничего не поняла. Ей пришлось осторожно переспросить. Отвыкшая от долгого общения с матерью, Людмила рассердилась: повторять одно и то же – не самое приятное занятие, особенно для тех, кто наделён вспыльчивостью от природы. Этот приобретенный недостаток матери выводил Людмилу из себя.

– Мам, ты почему слуховой аппарат не носишь? Для чего мы его покупали? Деньги на ветер!

– У меня голова от него болит, – возразила Анна Сергеевна, посмотрев на внука, который по-прежнему упирался головой в ноги женщины, надеясь собственными силами пробиться внутрь.

– Опять ты выдумываешь! – раздраженно рявкнула она. – Врач тебе ясно сказал, что аппарат не может вызвать боль.

Сердце матери кольнуло обидой, но вид она сохраняла спокойный и непритязательный. Людмила повесила большую черную сумку на плечо и поправила пиджак. В брючном костюме болотного цвета выглядела она чопорно и образцово; да и волосы, всегда собранные назад в короткий хвост, намекали, что женщина работала в условиях, где предъявляли высокие требования к прическе и внешнему виду. Именно так и было, работала она преподавателем младших классов и заходилась в гордости, что сама всего добилась с того момента, как Анна Сергеевна все четыре года давала ей деньги на проживание и ещё год после того, как Людмила нашла работу.

– Всё, побежала я, – Людмила наклонилась к мальчику и поцеловала его, пока тот также усиленно справлялся с препятствием. – Костя, веди себя хорошо!

Мальчик издал зычный визг, мотая головой. Людмила ушла, цокая низкими каблуками.

– Ну, а теперь пошли играть.

Последнее слово усмирило мальчика, и он послушно направился за Анной Сергеевной на кухню. Она достала из шифоньера коробку с мягкими игрушками и отдала мальчику. Капризно скривив губы, он начал рыться в игрушках и, так как достойных его вниманию там не нашлось, одна за одной они летели на линолеум. Задавая мальчику простые вопросы, Анна Сергеевна принялась варить суп. В полдень она собиралась отпроситься и навестить мужа в больнице, находящейся в пяти минутах от редакции. Вот уже два года как с периодичностью в месяц он ложился на принудительную госпитализацию в психиатрическую клинику. Жизнь его пошла под откос после выхода на пенсию. Не найдя себе применения, он стал пить и превратился в занудного скандалиста, ищущего камень на ровном месте. Он придирался к её вздохам, взглядам, тону сказанного – ко всем действиям, исходящим от неё. Их быт превратился в танец нестинара: он раскалялся, как угли, сыпля на неё ярость и оскорбления; она словно ходила босыми ступнями по огню и как бы осторожно это не делала, молча проглатывая его грубости, ей не удавалось не обжечься. Он всё бушевал. Затишье царило в доме только, когда он спал или гарцевал за водкой, довольный и весёлый, что выудил деньги из кошелька жены. Его деградация привела к белой горячке, и теперь серые безвылазные стены больницы заменили ему родные. Анна Сергеевна тяжело переживала за него. С ним было сложно, а без него душа не на месте. Её утешало, что, относя еду в больницу, она в меньшей степени скрашивает его тёмные дни заточения там.

Костику быстро надоело копаться в одиночку, и он стал бегать по комнатам, забиваться в угол под стол или в проём между стеной и шкафом в зале. Усмирить его было непросто, при том что Анна Сергеевна давно растеряла юную проворность и была не так тонка, чтобы протиснуться в узкий проём, где мальчик помещался только боком. Он задорно смеялся и называл её криворукой. Ему казалось забавным, что за ним бегают и не могут достать. Эти нервные игры сильно утомили женщину. Щеки и лоб у неё стали пунцовыми, дыхание отяжелело. Она знала, что в таких случаях происходит дальше. Наконец, она беспомощно ушла на кухню, а Костик остался хохотать в зале, продолжая отписывать в её адрес непристойные словечки. Она доварила суп, и подошло время кормить мальчика. С горем пополам она уговорила его вернуться за стол на кухню, и когда он сел, поставила перед ним тарелку. Наотрез отказываясь есть, он швырнул в неё ложкой и долго кричал.

– Я не буду! Не буду! Это не вкусно!

– Ты ведь ещё не пробовал. Давай, открывай ротик. Давай, за маму…

– Я не буду! Не буду!

Анна Сергеевна продолжала сердечно уговаривать его, предвидя негодование дочери, когда та узнает, что ей не удалось покормить внука. Она почувствовала себя хуже. Всякий раз, как начинался приступ, у неё шумело в ушах; кровь, горячая и быстрая, стекалась к вискам, и её охватывал беспредельный страх, что на этот раз всё закончится плачевно. И в этом случае она переживала прежде всего не за себя, а за несмышлёного мальчика, который останется в квартире один, ещё и с обездвиженной бабушкой. Под действием панического испуга она позвонила дочери и попросила её вернуться.

– Мам, я не могу сейчас всё бросить! – злобно ответила Людмила. – У нас второй акт начался, двери закрыты. Что тебе совсем плохо?

– Я боюсь, что упаду, и Костик один останется.

– Ты постоянно боишься, но слава богу не падаешь. Ты давление мерила?

– Ещё нет. Я итак его чувствую, в затылок бьет и в голове всё шумит.

Людмила тяжело спустила воздух в трубку.

– Один раз попросила тебя остаться, и то не можешь, – состоялась короткая пауза, в которой обе ждали исхода разговора.