Веди свой плуг по костям мертвецов

– Я тоже.

И тогда мы не сговариваясь кинулись друг другу в объятия. Оказалось, что он работал во Вроцлаве, в Полиции, компьютерщиком, но подпал под какую-то реорганизацию и реструктуризацию. Ему предложили место в провинции и даже временно обеспечили общежитием, пока он не подыщет нормальное жилье. Однако квартиру себе Дэн так и не нашел и продолжал жить в этом рабочем общежитии – огромной, отвратительной бетонной коробке, где останавливались по дороге в Чехию все шумные экскурсии, а фирмы устраивали корпоративы с пьянками до утра. У него была просторная комната с прихожей, а кухня – на этаже, общая.

Сейчас Дэн трудился над «Первой книгой Уризена» – задача, по-моему, намного более сложная, чем перевод «Пословиц Ада» и «Песен невинности», с которыми я ему до сих пор самоотверженно помогала. Мне действительно приходилось нелегко, поскольку я ничего не понимала в этих великолепных драматических картинах, которые Блейк наколдовывал при помощи слов. Неужто он в самом деле так думал? Что он описывал? Где? Где это происходит и когда? Это легенда или миф? Я спрашивала у Дэна.

– Это происходит всегда и везде, – отвечал тот, сверкая глазами.

Закончив фрагмент, Дэн с серьезным видом зачитывал мне вслух каждую строку и ждал замечаний. Иногда мне казалось, что я понимаю лишь отдельные слова и вообще не улавливаю смысл. Толку от меня было мало. Я не любила поэзию, и все стихи на свете представлялись мне излишне сложными и туманными. Я не могла понять, почему эти откровения нельзя описать по-человечески – прозой. Тогда Дэн раздражался и горячился. Мне нравилось поддразнивать его таким образом.

Сомневаюсь, что действительно могла ему помочь. Дэн справлялся гораздо лучше меня, мозги у него работали быстрее, ум был, скажем так, цифровой – тогда как мой оставался аналоговым. Мальчик быстро схватывал суть и умел взглянуть на фразу, которую переводил, с совершенно иного ракурса, не цепляться за слова, оттолкнуться от них, а после вернуться обратно, предложив нечто поразительное и абсолютно новое. Я все пододвигала к нему солонку, поскольку у меня есть Теория, что соль значительно активизирует процессы передачи нервных импульсов. И Дэн привык, послюнявив, совать туда палец, а затем слизывать с него соль. Я английский успела здорово подзабыть, мне бы соль не помогла, съешь я даже целую Величку [5] , и потом, такая кропотливая работа быстро меня утомляла. Я чувствовала себя совершенно беспомощной.

5

Величка – соляные копи близ Кракова.

Вот как перевести считалку, с которой могли бы начинать игру маленькие дети, вместо того чтобы бесконечно повторять «Эники-беники ели вареники»:

Every Night & every Morn Some to Misery are Born Every Morn & every Night Some are Born to sweet delight, Some are Born to Endless Night [6] .

Это самое известное стихотворение Блейка. Невозможно перевести его на польский так, чтобы не пострадали ритм, рифма и детская лаконичность. Дэн брался за него много раз, и это напоминало решение шарады.

6

Темной ночью и чуть свет Люди явятся на свет. Люди явятся на свет, А вокруг – ночная тьма. И одних – ждет Счастья свет, А других – Несчастья тьма.

Сейчас он съел суп; согрелся и разрумянился. Под шапкой волосы наэлектризовались и теперь образовали над головой небольшой забавный ореол.

В тот вечер мы никак не могли сосредоточиться на переводе. Я устала и нервничала. Не в состоянии была думать.

– Что с тобой? Ты сегодня очень рассеянная, – сказал Дионисий.

Я согласилась. Болело меньше, но до конца не прошло. Погода была ужасная, ветер, дождь. Когда дует хальный, собраться с мыслями непросто.

– Что за Демон мог создать столь гнусной пустоты бездушный вакуум? – спросил Дэн.

Блейк соответствовал настроению этого вечера: нам казалось, что небо низко нависло над Землей, оставив всем сущим Созданиям слишком мало пространства для жизни, слишком мало воздуха. Тяжелые, темные облака целый день мчались по небу, а теперь, поздно вечером, терлись о вершины гор своими мокрыми брюхами.

Я уговаривала Дэна остаться на Ночь, мы иногда так делали – тогда я стелила ему на диване в своей небольшой гостиной, включала электрокамин и оставляла дверь в комнату, где спала сама, открытой – чтобы слышать дыхание друг друга. Но сегодня он не мог. Сонно потирая лоб, объяснял, что комендатура переходит на какую-то новую компьютерную систему; мне не слишком хотелось вникать, какую именно, факт тот, что в результате у Дэна прибавилось работы. Рано утром он должен быть на службе. А тут еще эта оттепель.

– Как ты поедешь? – беспокоилась я.

– Лишь бы до шоссе добраться.

Мне не нравилась эта идея – идти пешком. Я натянула две флисовые куртки и надела шапку. Мы оба были в желтых резиновых дождевиках и напоминали гномов. Я проводила Дэна до дороги и, собственно, охотно прошлась бы с ним дальше, до шоссе. Под плащом у него была тонкая куртка, висевшая на нем как на вешалке, а ботинки, хоть мы и сушили их на батарее, нисколько не высохли. Но Дэн не хотел, чтобы я его провожала. Мы попрощались, и я уже было двинулась домой, когда он меня окликнул.

Дэн показывал рукой в сторону Перевала. Что-то там светилось едва заметно. Странно.

Я вернулась.

– Что это может быть? – спросил он.

Я пожала плечами.

– Может, кто-то бродит там с фонарем?

– Пошли проверим. – Дэн схватил меня за руку и потянул, точно маленький скаут, нащупавший разгадку тайны.

– Сейчас, Ночью? Перестань, такая мокрядь везде, – воскликнула я, удивленная его упрямством. – Может, это Матоха потерял свой фонарик, вот он теперь лежит там да светит.

– Это не свет фонарика, – сказал Дэн и зашагал наверх.

Я пыталась его удержать. Схватила за руку, но в моей ладони осталась лишь перчатка.

– Дионисий, нет, мы туда не пойдем. Ну пожалуйста.

Но эта идея уже втемяшилась ему в голову, и он просто не реагировал.

– Я остаюсь, – попыталась я прибегнуть к шантажу.

– Ладно, иди домой, я сам пойду проверю. Может, что-то случилось. Иди.

– Дэн! – воскликнула я со злостью.

Он не ответил.

Так что я шла за ним следом, подсвечивая нам фонариком, с его помощью выхватывая из темноты световые пятна, в которых цвета делались неразличимы. Облака висели так низко, что можно было ухватиться за них и позволить унести себя далеко на юг, в теплые края. А там спрыгнуть вниз, прямо в оливковую рощу или хоть в моравский виноградник, где делают это чудесное зеленое вино. Тем временем ноги вязли в снежной каше, и дождь, нещадно раздававший пощечины, пытался забраться к нам под капюшоны.

Наконец мы это увидели.

На Перевале стоял автомобиль, большой джип. Все дверцы были открыты, поэтому внутри горел свет, тусклый. Я остановилась в нескольких метрах, боялась приблизиться, чувствовала, что сейчас расплачусь как ребенок от страха и волнения. Дэн взял у меня фонарик и медленно подошел к автомобилю. Посветил внутрь. Там было пусто. На заднем сиденье лежал портфель, черный, и еще какие-то пакеты, видимо с продуктами.

– Послушай… – тихо, растягивая слова, сказал Дэн. – Я знаю этот джип. Это «Тойота» нашего Коменданта.

Теперь он обшаривал лучом фонарика пространство возле автомобиля. Машина стояла в том месте, где дорога сворачивает влево. Справа шли заросли; при немцах здесь были дом и мельница. А теперь – поросшие кустарниками руины и высокий орех, к которому осенью со всей округи сбегались Белки.

– Смотри, – сказала я, – посмотри, чтo тут, на снегу!

Луч фонарика выхватил странные следы – множество круглых вмятин размером с монету, их повсюду было полно, вокруг машины, на дороге. И еще – следы мужских ботинок с подошвами, словно гусеницы трактора. Они были ясно различимы, потому что снег таял, и каждая впадина заполнялась темной водой.