Ведьмин столб

Я молчал, ничего не понимая.

– Сейчас объясню, – продолжал Стон. – Иногда – далеко не всегда и не часто, мы это проверили, – у «ведьмина столба» появляется туманность, легкий дымок, сквозь который можно пройти. Вопрос: куда? За дымком недлинный коридор, этак метров тридцать, не больше. Человек может пройти по нему не сгибаясь. Окружающий мир исчезает в сумеречном свете, проникающем не сзади, откуда вы вышли, а спереди. Коридор не широк, посреди тропа, в зоне которой немеет вся левая сторона тела очевидно, реакция двух встречных воздушных потоков. Немеет полностью, парализуя всю сердечно-сосудистую систему. Но у меня сердце справа, а не слева, к тому же я шел, прикасаясь, вернее, прижимаясь вплотную к правой стене, невидимой, но упругой на ощупь. Всех исчезнувших я нашел в коридоре, но почему-то не разложившимися.

– Может быть, они еще живы? – спросил я.

– Нет, сердце не билось и дыхания не было. К тому же прошло столько времени, что говорить об оживлении их бесполезно. Трупы не разложились из-за, вероятно, стерильной обстановки. А умерли они потому, что у них не было сердечной аномалии, которая сохранила мне жизнь… Сохранит она жизнь и вам, если вы, приняв мое предложение, пройдете по этому коридору туда и обратно в наш мир, к ожидающему вас авто на шоссе.

– Зачем? – спросил я.

Стон посмотрел на меня пронзительно и угрожающе: видимо, в том, что он собирался сказать, и заключалось самое главное – последний данайский дар.

– Чтобы получить пять тысяч монет, – отчеканил он.

Я по-прежнему ничего не понял. Научный эксперимент? Подготовка эпохального, равного эйнштейновскому, открытия? Тогда зачем четверо подручных, не только научно не связанных, но и различных по своему образованию людей? И для чего секретность эксперимента и необычайно высокий для участия в нем гонорар?

– Выйдя из коридора, – продолжал Стон, – вы попадете в ограниченное пространство, вроде параллелепипеда с закругленными углами, этак метров четыреста, на сто, чуть побольше стадионов в Лондоне и Мюнхене, оформленного скалами и утесами вместо трибун, травы и неба. А вместо солнца ярчайший свет из каждого утеса или скалы, словно в них были источники света мощностью в несколько тысяч ватт. Вы едва не ослепнете от нестерпимого блеска, онемевшая левая нога не позволит вам идти дальше, и вы хлопнетесь, как и я, на россыпи острых хрустальных осколков на клочке земли вроде фермерского садика по своим размерам. Сознания вы не потеряете, но увидите нечто другое, не то, что вас окружает, – это вы рассмотрите после. Я, например, увидел сначала ленту как бы из цветных стеклышек, сумбурную и пеструю, вроде живописи абстракционистов, потом – реальность, живую человеческую жизнь, фактически свою жизнь от рождения до смерти, вернее, до путешествия в этот каменный сверкающий кокон. Не скажу вам, что это приятно. В моей жизни было немало дней и часов, о которых не хочется вспоминать, а галлюцинация воспроизвела их с полным совпадением ощущений. Вот почему я не иду сам вторично, а посылаю других, которые, как и я, могут пройти. Может, у вас была более спокойная и не трудная жизнь, вспомнить которую даже приятно; если нет, мужество и бесстрашие, конечно, необходимы. Воспоминания иногда болезненны, потому я и плачу так много.

В комнату без стука тихо, как кошка, вошел или, вернее, скользнул широкоплечий, коренастый, похожий на отставного боксера человек в модном клетчатом пиджаке и палевых брюках. Седоватый, коротко стриженный ежик волос, как и у Стона, не говорил о молодости, но лоснящееся лицо его без единой морщинки никак уж не принадлежало старцу. А его оливковый цвет явно выдавал южанина, как и густые черные, словно подкрашенные брови над маленькими глазками-льдинками, смотревшими прямо, не избегая вашего взгляда.

– Привет, мальчики, – сказал он, плюхнувшись в кресло напротив, – я всегда вхожу без стука, хотя постучать есть чем. – Он выразительно оттопырил боковой карман пиджака, в котором сверкнула синяя сталь пистолета. – Надеюсь, не помешал деловому разговору?

Стон чуть-чуть скривил губы, явно не слишком довольный этим самочинным вторжением, однако недовольства не показал. Вежливо улыбнувшись, он тотчас же представил меня:

– Берни Янг. По специальности физик. Веду переговоры по нашему делу.

– Сердце справа? – спросил клетчатый, не называя своего имени.

– Харрис считает, что он подходит по всем данным.

– Интеллигент? – не то спросил, не то констатировал клетчатый.

Я обозлился:

– Вы не ошиблись, синьор безымянный.

– Синьор, это верно. Так меня звали в Палермо, а то, что безымянный, так ты, мальчик, ошибся. Джакомо Спинелли знает весь город. – И отвернувшись от меня, как будто бы меня и не существовало вовсе, он по-хозяйски скомандовал Стону: – Значит, четвертый. Народу хватит. Пора начинать.

– Начнем, – согласился Стон.

– Чтоб я знал день и час. Ясно? Без моих парнишек все равно не управитесь. Сколько нужно?

– Четверых хватит. Плюс две машины. День и час сообщу, как условились.

– Ладно, – сказал клетчатый и встал так же бесшумно, как и вошел. – А ликвидированных интеллигентов, милый, – обратился он ко мне, – у меня больше десятка по списку. И ни одного процесса. Вот так.

Он вышел, не прощаясь со Стоном, и даже не обернулся. Я не выдержал:

– Кто же руководит экспериментом, вы или этот тип?

– Я бы не стал так говорить о Джакомо Спинелли, – заметил, опустив глаза, Стон. – Он получает шесть-семь миллионов в год одних дивидендов, не считая биржевых операций. А из этой суммы не менее четырех миллионов наличными.

– Из какого же мешка он их черпает?

– Из тайных игорных домов, игральных автоматов, бильярдных и баров. Нет ни одного заведения в Леймонте, которое не отчисляло бы львиную долю Джакомо Спинелли.

– Какое же отношение он имеет к науке?

– К какой науке? – не понял Стон.

– Я полагаю, что до сих пор шла речь о вашем научном открытии.

Стон даже не улыбнулся, он просто заржал, если так можно выразиться о человеке, мне прямо в лицо.

– Вы идиот, Берни! Действительно, Джакомо прав: трудно с интеллигентами. Ведь я вас посылаю совсем не для того, чтобы вы, четверо, подтвердили мое открытие какого-то суперили гиперпространства. Наоборот, если вы хотите воспользоваться пятитысячным гонораром, вы должны молчать, как мертвец. Иначе вы им и станете. Джакомо Спинелли отправил на тот свет не один десяток людей. И вы сами слышали: ни одного процесса! Примете вы или не примете моего предложения, вы должны молчать даже о том, что от меня услышали. Во-первых, вас засмеют, а во-вторых, с вами может случиться несчастье: подколют где-нибудь в переулке или нечаянно собьет въехавший на тротуар грузовик. Потому я и откровенен с вами, Берни, что не боюсь огласки.

– За что же вы платите непомерный по нынешним временам гонорар, Стон? – спросил я.

– За то, чтобы каждый из вас вынес чемодан с хрустальными осколками, на которых вы проваляетесь несколько часов в этом диковинном гиперпространстве. Очнетесь, набьете осколками чемодан и вернетесь назад к «ведьмину столбу» на шоссе. И никакого баловства с камешками. Парнишки Спинелли вас обыщут, возьмут чемоданы и доставят вас в контору на Мейсенской улице. Там вы и получите свои пять тысяч чеком или наличными. И болтать не станете. У доктора Харриса, кроме кардиограммы, хранится и энцефалограмма – запись нервной деятельности вашего мозга. А запись эта подтвердит, что вы болтун, враль, фантазер, человек с неустойчивой психикой. Так что, если вы и сболтнете чтонибудь в вашем институте или в газетах, я привлеку вас к суду за клевету и процесс выиграю. И это еще в лучшем для вас случае, интеллигент Берни Янг. Вот так, как говорит мой друг Джакомо Спинелли.

– Пять тысяч, – машинально проговорил я.

– Совершенно точно, Берни. Можете их мысленно уже заприходовать.

– А если я откажусь?

– Получите только сто за процедуры у доктора Харриса. И забудьте обо мне. Только зачем же отказываться от пяти тысяч?

– Timeo danaos et dona ferentes! – процитировал я без перевода.

– Латынь или греческий? К сожалению, не знаю, Только, по-моему, не стоит пренебрегать моим предложением. Вы подходите. Нервная система в порядке: коридор пройдете без труда. Когда о галлюцинациях предупреждают, они не столь беспокоят. Чемодан небольшой, хотя и вместительный. А до репутации Эйнштейна вам все равно не дотянуться. Даже газеты предварительно обратятся ко мне. А ученые? Вы же знаете наших ученых. Тут вам ни Лобачевский, ни Эйнштейн не помогут.