Ведьмы и герои. Феминистский подход к юнгианской психотерапии семейных пар
Шрифт:
Юнг: Разрешите мне вас прервать? Мы оба признаем, что пожирающая Ужасная Мать и заботливая Великая Мать – это не конкретные люди. Как образ и идеал мать оказывает более сильное побуждающее воздействие, чем любой обычный человек. Символический образ матери – это порождение фантазии, и его нельзя выразить в обычных понятиях. Это образ глубинной психической реальности, которая настолько архаична и фундаментальна, что ее можно уловить, да и то весьма смутно, лишь благодаря чрезвычайно развитой интуиции.
То, что вы называете персонификацией материнской фигуры, я называю архетипическим образом. Мое понятие охватывает инстинктивное стремление младенца создавать образ матери, а также реальное ощущение им материнского отношения. Постоянно встречающееся символическое сходство всевозможных образов матери свидетельствует об архетипической природе этого образа; мать символически изображается в виде утробы, могилы, растительности, самой земли и многих других, более простых образов. Я не могу себе представить, чтобы символ матери или Великой Матери возник только в индивидуальном представлении.
Салливен: Не совсем, но возникает вопрос: нужна ли нам целая философия символических форм, чтобы полностью понять смысл, заложенный в человеческих отношениях? Разве не удобнее было бы употреблять более совершенные понятия, выходящие за рамки жизненного пути отдельного человека, или терпеливо и внимательно наблюдать за межличностным взаимодействием и создавать термины для описания таких наблюдений?
Юнг: Во второй половине жизни клиническая работа с пациентами заставила меня обратиться к изучению философии и религии великих мировых культур. Хотя я и не собирался выходить за границы клинической психологии, мне все же пришлось приобщиться к изучению мировых религий и поблуждать по философским лабиринтам, чтобы объяснить смысл образов, возникавших у моих пациентов. Однако позвольте мне на этом остановиться, чтобы вы смогли закончить изложение своей теории личности.
Салливен: Несомненно, мы еще вернемся к этому различию в наших подходах. Во всяком случае, совершенно ясно, что паратаксические символы отличаются от слов. Слова имеют определенное происхождение и конкретное значение. Паратаксические образы трудны для понимания, так как они представляют собой сложное сочетание индивидуального и универсального, буквального и воображаемого.
«Паратаксическое искажение» терапевтических отношений должно быть единственным искажением, вызывающим серьезную озабоченность терапевта. Отсутствие необходимого разделения Я, Другого и остального окружения при коммуникации паратаксического типа придает этому типу мышления «сверхопределенный» смысл. Слова, обычно указывающие на конкретное сенсорное восприятие, например «здесь» или «там», обретают особый символический смысл, который обязательно следует раскрыть, чтобы понять намерение пациента. Его замечание, например, «здесь так пусто», может относиться к интерьеру помещения; вместе с тем это может быть эмоциональное высказывание о «пространстве» межличностного взаимодействия, в котором пациент не ощущает близости. Излишне говорить, что выявление паратаксических искажений требует более близкого знакомства с пациентом и длительного изучения этой формы коммуникации.
При нормальном развитии паратаксической персонификации младенец делит свое телесное Я с помощью персонификаций «хороший Я» и «плохой Я». Удовольствие от своевременного удовлетворения потребности, от прикосновения рук к гениталиям и сосания пальца способствует персонификации «хороший Я». Персонификация «плохого Я» происходит из-за ощущения неудовлетворенности, возникающей вследствие фрустрации потребностей, грубого обращения с ним и полного или частичного отсутствия материнской заботы. Если тревожность младенца обостряется и учащается либо из-за грубого обращения с ним тревожного родителя, либо из-за чрезмерной фрустрации его потребностей, в ощущении им своего тела может появиться эмоциональная лакуна – «не-Я». Сильный страх, вызванный неприязненным обращением, может привести, например, к тяжелому стрессу, сопоставимому с тем, который возникает в результате удара по голове. Ощущение «не-Я» может возобновляться у взрослых шизофреников, и тогда пациент ощущает свои эмоции как резкие внешние толчки или удары по телу.
Если о младенце хорошо заботятся и уделяют ему достаточно внимания, у него постепенно развивается «Я-структура» персонификаций, развивающих у ребенка способность предвидения и избегания фрустраций. «Я-структура» – это совокупность ожиданий и образов, помогающих избежать фрустрации и тревоги. Эта структура включает в себя функции, которые я назвал защитными, или способы направления в определенное русло потребностей и стремлений. При развитии «Я-структуры» в направлении общепринятой синтаксической коммуникации эти защитные функции, как правило, сводятся к обычной защите от тревоги. Обычные действия, а также привычные зрительные и слуховые способы восприятия защищают «Я-структуру» от тревог и потрясений. Наглядным примером этого может послужить избирательная невнимательность: человек может выбирать определенные элементы из совокупности стимулов и при этом не обращать внимания на то, что он выбирает. Например, он может разглядывать цветочный узор на обоях и совершенно не замечать порванных краев бумаги. Избирательная невнимательность защищает «Я-структуру» от воздействия внешних стимулов, вызывающих тревогу, особенно при межличностном взаимодействии. По-моему, именно избирательное невнимание способствует появлению особой психической структуры, которую вы назвали комплексом Тени. Явления, отмеченные подсознанием, а затем выключенные из сознания, «осознаются» только на определенном уровне, иначе их трудно было бы избирательно заблокировать. Если те или иные феномены постоянно не принимаются во внимание в процессе межличностного взаимодействия, они могут накапливаться вокруг персонификаций «плохой Я» и ограничивать индивидуальные реакции участников.
Последний аспект развития личности, который я хотел бы отметить, – это процесс развития языка как общепринятой символической системы. Этот процесс начинается в младенчестве, где-то в интервале между девятью месяцами и двумя годами. При коммуникации синтаксического типа человек использует совокупность общепринятых символов, с помощью которых
он может выразить чувства, описать образы и изложить свои мысли. Коммуникация эффективна лишь в том случае, если она значима для партнера. Общность во взглядах – это основа психического здоровья человека, ибо она позволяет нам узнать подлинность своего переживания и повысить свою самооценку. Достоверность синтаксической коммуникации способствует развитию чувства собственной значимости и последующей интеграции личности, выходящей за границы динамики базовых потребностей. Общность взглядов в близких отношениях с человеком противоположного пола, по-моему, является важным признаком эмоциональной зрелости партнеров. Как видите, понятие, которое вы называете архетипом Самости или тенденцией к интеграции личности, я логически вывел из представлений о нормальных стабильных человеческих отношениях. Неразрывность человеческого бытия и уверенность человека в самом себе зависят от общности во взглядах партнеров на ценности и на необходимость проявления нежности и доброты.Я закончил свое затянувшееся выступление, и теперь мне хотелось бы услышать ваши комментарии.
Юнг: Предрасположенность к интеграции ощущения «самости» в непрерывное сознание субъекта, т. е. в его Я, я назвал архетипом Самости. В первой половине жизни человека, которую вы описали, упомянув очень важные подробности, происходит процесс отделения и дифференциации родительских комплексов от эго-комплекса. Те ощущения, которые сначала относились к Я и не-Я, возникают из изначальной целостности. Как только достигается прочное и устойчивое ощущение Я, происходит процесс реинтеграции тех комплексов, которые выделились ранее из исходной целостности. В своей клинической практике я уделял особое внимание особенностям развития личности в тот период, когда человек, наконец, обретает способность устанавливать устойчивые близкие взрослые отношения, т. е. после начала нормальной деятельности Эго.
Я хочу перейти к проблеме индивидуации взрослого человека в среднем и более старшем возрасте, чтобы вернуться к теме, затронутой нами ранее, т. е. к причинам, побудившим меня создать философскую психологию, или максимально обобщенную систему для понимания символического языка разных культур. По-моему, вы спрашивали, как можно было бы назвать мое метафизическое или метапсихологическое рассуждение о символах. Мой опыт работы с пациентами, страдающими неврозами и психозами, а также мой личный анализ и изучение сновидений позволяют сделать вывод о том, что миф – это первобытный символический язык. Общие мотивы, проявляющиеся в сновидениях и симптомах, а также в незатейливых предметах первобытного искусства, являются определенными символическими структурами. Тщательное изучение этих мотивов в их оригинальной форме: мифах, ритуалах, искусстве и религии – позволило мне понять их на таком глубоком уровне, который невозможно раскрыть с помощью абстрактных понятий. Для работы с символическими проявлениями человеческой психики необходимо знать формы типичных мифологем, или символических мотивов. Образы – это язык, на котором говорит психика. Синтаксическое значение – это проявление сознательного уровня, который является только одним из уровней психики.
Работая с пациентами среднего возраста и старше, которые находились в состоянии глубокой депрессии (в основном из-за сильного отчаяния и отсутствия смысла жизни), я понял, что для правильной реинтеграции комплексов, не получивших доступа к сознанию благодаря действию ваших так называемых защитных функций, необходим широкий спектр образов. Эти комплексы, конечно же, являются вытесненными аспектами личностной идентичности: Тень, анимус или анима и неосознаваемая Персона. Кроме того, я наблюдал конфронтацию некоторых пациентов с другими комплексами, например, с негативным материнским комплексом, который необходимо было осознать и интегрировать в сознание. В процессе работы над реинтеграцией, или воссоединением Я и не-Я человека, особенно во второй половине его жизни, наиболее эффективными средствами становятся мифологические образы и скрытые оттенки их смысла.
В природе противоположности притягиваются; крайности всегда соприкасаются. То же самое происходит и в бессознательном. Слова, обладающие дискретными значениями, не подходят для описания всеобъемлющих символических смыслов. Мифологические или сказочные образы помогут нам найти те значения, которые прояснят или амплифицируют возникший у пациента образ.
Я уверен в том, что целью психотерапии и вообще целью человеческого развития является достижение целостности. Этот процесс реинтеграции, или выявления человеком своих комплексов, в конечном счете ставит перед ним религиозные и философские вопросы. Сейчас я был бы только счастлив, если бы оставил теологам эту совсем не простую задачу – понимание образов Самости, причем вовсе не потому, что многие мои пациенты являются теологами. Им следовало бы найти поддержку у церковной общины, но церковная община не смогла им дать такую поддержк у, и тогда они от нее «отцепились» и «посыпались с нее», как листья в листопад; и вот тогда они поняли, что им самим требуется психотерапевтическое лечение. Некоторые из них отчаянно цепляются за традиционные теологические объяснения и появляются на пороге моего дома со своими ночными сновидениями и дневными грезами, которые заставляют их усомниться в своем психическом здоровье. Они ищут себе надежную опору, так как им уже не хватает поддержки церкви. Процесс индивидуации во второй половине жизни, как и шизофрения, часто кажется хаотичным, а сначала – даже бесконечным. Но постепенно появляется все больше и больше признаков, что этот путь обязательно куда-то приведет. Более того, такой путь никогда не бывает прямым, а имеет вид спирали. Точнее говоря, процесс индивидуации напоминает движение по спирали своей определенностью и повторяемостью форм в фантазиях и сновидениях, определяющих центр этой спирали.