Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

Катаракта — светловолосая сука, мило улыбающаяся ей из угла. По виду и не сказать, чтоб завзятая спорщица и безжалостное отродье — выглядит как застенчивая пай-девочка с парой тугих косичек, не хватает только бантиков да шелкового платьица с оборками. Левый глаз у нее смотрит кокетливо и лукаво, часто хлопая густыми ресницами. Ни дать, ни взять, юная профурсетка, стесняющаяся принять у хорошо одетого господина букет фиалок. Правый скрыт глухой черной повязкой, пополам разделяющей миловидное лицо, и эта повязка порядком портит образ. Почему-то кажется, что глаз под ней есть. Только он не смущенно потупленный, а темный и внимательный, пристально глядящий на тебя сквозь тряпье. Опасна. Очень опасна, хоть сразу не разберешь, в чем — ее опасность не такого свойства, которую полагается скрывать в ножнах.

Шестая, конечно, Эритема — кто еще? Сгорбившаяся, скрюченная, сидящая наособицу от прочих, смотрящая себе под ноги. Эта выглядит как старый ландскнехт, опаленный порохом и прожаренный пушечным жаром до такой степени, что мясо хрустит на костях. Лицо кажется потемневшим, заостренным, натянутым на острые кости точно старый холст на несоразмерную, слишком большую для него раму, на руки и смотреть страшно — сплошные рубцы и шрамы, точно собаки терзали. Даже сидит она в неестественной позе, вывернув ноги так, как не стал бы выворачивать обычный человек. Время от времени на ее сухом лице дергаются мимические мышцы, отчего на холсте возникают гримасы, которыми она, кажется, не управляет, гримасы совершенно чудовищные, неуместные или нелепые — от неприкрытого изумления до смертельного ужаса. Выбритая налысо голова подергивается в не проходящем нервном тике, одно ухо разворочено так, что больше похоже на пришитые к черепу ошметки, на макушке целая россыпь вздувшихся фурункулов правильной формы, только это не фурункулы — это мушкетные пули, которые самые отъявленные модницы Броккенбурга вшивают себе под кожу.

Эта сука выглядела так, будто испытала на себе все существующие в мире удовольствия — и чудом осталась жива. Не человек, а скорчившаяся оболочка, пустой костюм. Который адский владыка единожды надел, отправляясь в субботу вечером на гулянку, а после сорвал и небрежно швырнул в угол.

Ни одна из них не держала в руках оружия. Напротив, они расположились вокруг нее в нарочито небрежных позах, точно прогуливали в этом закутке занятия по алхимии или демонологии. Но надо было быть совсем безмозглой шалашовкой, чтобы попасться на этот спектакль.

Барбаросса мгновенно поняла, что это означает.

Они наслаждались. Точно стая голодных кисок в бархатных шубках, они лениво щурились в ее сторону, но она отчетливо видела скрываемый в их глазах плотоядный блеск. Они просто оттягивали тот миг, когда можно будет впиться коготками в ее шкуру и разорвать ее нахер в клочки, усеяв всю комнату лохмотьями того, что некогда звалось сестрицей Барби.

Это была игра. Часть их сучьей игры. И Барбаросса не думала, что игра эта затянется надолго.

— Всего шестеро? — она усмехнулась, обведя их взглядом, — Я разочарована, Фалько. Я думала, ты выведешь на охоту весь свой шалавий выводок.

Фальконетта не удостоила ее ответом, зато отозвалась Жевода:

— Не беспокойся, Барби, они тоже здесь. Еще семеро дежурят вокруг «Хексенкесселя» и возле ворот. На тот случай, если бы ты вдруг решила спешно ретироваться. У каждой из них пистолет под плащом и каждая имеет приказ пальнуть тебе в спину, если ты навостришься покинуть танцы раньше времени.

Барбаросса презрительно усмехнулась.

— Никчемные шалавы. Вы в самом деле надеетесь, что ваши хлопушки вам помогут, когда за вас возьмется Каррион?

Они напряглись, каждая из них. Катаракта, теребившая косички, хихикнула, но немного нервозно. Тля зло щелкнула железными зубами — точно капкан сработал. Эритема вздрогнула, голова тяжело качнулась на плечах, точно шар кистеня. Одна только Резекция осталась безучастной, ее пальцы продолжали свой бесконечный танец в сложном медленном ритме на рукояти кацбальгера.

Они все поняли, эти суки, возомнившие себя большими девчонками.

Каррион — это не просто угроза, которую можно швырнуть на стол в кабацкой драке, грозя обидчицам. Каррион — это чертовски, блядь, серьезно. Никто из них не видел, чтобы Каррион — Черное Солнце Каррион — доставала из ножен свою рапиру. Но Броккенбург полнится рассказами о таких случаях — и отвратительными подробностями того, что происходило после этого.

Каррион нельзя победить в бою, и неважно, честно ты бьешься или прячешь в рукаве выводок голодных злых духов. Каррион не идет на переговоры, ей плевать, что ты собираешься ей предложить. Каррион приходит, убивает и уходит. Никто не в силах остановить ее, даже смерть. Если ее обидчица сдохнет от ужаса или слабовольно вскроется ножом в ожидании неминуемого, Каррион не оставит ее в покое. Она зайдет в адскую дверь, немного прихрамывая, опираясь на свою извечную трость, найдет в адских безднах нужную душу и вырежет из нее четки себе на память.

Жевода ухмыльнулась. Она прошлась по комнате, время от времени сплевывая себе под ноги, разметывая тяжелыми башмаками груды золы.

— Я думала, ты взрослая девочка, Барби. А ты прячешься за юбки Каррион при первой опасности. Что дальше? Вспомнишь про Веру Вариолу?

У нее появились манеры, отстраненно подумала Барбаросса. Внутри это все еще злобная гиена из Шабаша, но она уже отрастила себе новую шкурку. Стала взрослее, выдержаннее. Лениво щурится, играет на публику, но я вижу, что у нее кишки сводит от злости. Она ненавидит меня — ненавидит еще с той поры, когда мы обе были сопливыми пизденками, учащимися стоять за себя. Но я вытянула счастливый билет — Котейшество — и взмыла вверх, вырвалась из той лужи говна, что именуется Шабашем. Обзавелась сестрами, койкой и местом, которое можно считать домом. Она так и осталась в луже, уверенная, что терпением и преданностью сможет купить себе такую же участь. Вот только жизнь макнула ее в лицом в самую глубокую ее часть. Жизнь часто несправедлива к юным девочкам.

Теперь Жевода ждет возможности отыграться. Она будет первой, кто ударит. Просто хочет выдержать игру, насладится своим минутным триумфом, в полной мере ощутить вкус крови.

Тля вздернула голову, отчего мертвые змеи рассыпались у нее по плечам, и рассмеялась.

— Вера? Нахер она не сдалась Вере! Черт, как будто кто-то не знает! Ее взяли в ковен только потому, что она шла придатком к Котейшеству. Сдохнет она — Вера Вариола только рада будет. То же самое, что очистить сапог от куска дерьма.

Катаракта захихикала, крутя двумя пальцами косу, ее единственный глаз застенчиво захлопал ресницами.

— Вера Вариола побрезгует даже ссать на твоей могиле, Барби. Уж извини, но ты просто цепная сука, которую она завела себе от скуки.

Эритема шевельнулась в своем углу. И пусть она сделала это почти незаметно, все отчего-то посмотрели в ее сторону. Осклабившись — кожа на лице натянулась так, что грозила лопнуть — она пробормотала:

— Может, она и цепная сука, но она «батальерка». Ее ковен будет мстить.

Жевода пренебрежительно мотнула головой.

— У ее ковена в самое ближайшее время появится много других хлопот. Уже появилось. Так, Фалько?

Фальконетта кивнула. Механически, как игрушечный журавль, макающий клюв в плошку. Но этот кивок, кажется, многое для них значил.

— Да. Уже появилось.

Она была старшей над этой сворой. И хоть почти все время молчала, Барбаросса отчетливо ощущала невидимые поводки, тянущиеся от нее к прочим сукам. «Сестры Агонии» не были сбившей бандой неудачниц и парий, они были орудием — орудием, которое какая-то терпеливая и упорная воля выковала, как выковывают оружие себе по руке.