Век Экклезиаста

Но, признаться, Ричи никогда не боялся ядерной войны. Первые две бомбы взорвались на восточноазиатских островах. И что? Триста лет их жители занимаются профессиональной обонятельной дегустацией нижнего белья, проводят шоу по уничтожению синапсов коры головного мозга посредством физических актов, запрещённых Всемирной де-Садовской конвенцией, и снимают некое подобие графических картин, неумелое подражание чужой культуре и отвратительное качество наполнения оных, по мнению Ричи, являются вполне весомыми аргументами для зачисления их в ряд преступлений против человечества. Временами создавалось впечатление, что Древние, в конечном счёте, снизошли благодатью к своим верным культистам и даровали сладостное безумие роду людскому. Не всему. Только одной, малой его части. Исключительно в качестве теста, неожиданно, ко всеобщему удивлению обитателей Дальних сфер, затянувшегося, и являющего всё новые и новые извращения, от которых рвались барабаны и навечно умолкали флейты. Ричи вполне себе мог бы избавить космических богов от страданий, дай они ему в безвременное распоряжение иммунитет и напалмовую установку, но, возвращаясь к избавленной от фантазий реальности, он раз за разом приходил к заключению, что физическая ликвидация может оказаться недостаточно эффективным средством.

Как бы там ни было, Ричи остро ощущал недостаток борьбы в обществе. Возможно, далёкая угроза в лице тех же Древних или появление суперзлодея в жёлто-фиолетовых трусах смогла бы подогреть мир, немного расшатать его устои, подтолкнуть к дальнейшему развитию, уверенно считавшемуся невозможным. Год от года, выглядывая в окно, включая монитор или подвергаясь вербальному контакту с соседями, Ричи всё яснее видел водную гладь с колышущимися на её поверхности лотосами, чьи трипофобные плоды повергали его в неконтролируемый ужас, а запах гнили, пришедший в его комнату извне, всецело отражал нынешнее состояние антропосферы. Писатель Строубэк хотел как-то осветить эту тему, поспекулировать на несбывшемся будущем, художественно привести человечество к гибели излюбленным приёмом вымерших, подобно дронту, фантастов, но после изучения темы выяснилось, что об этом уже написал какой-то неизвестный засранец в начале тысячелетия.

Просто так выключить дразнящий, зияющий пустотой монитор, с любопытством и вызовом взирающий на бессильные потуги отчаявшегося раба своего молчания, Ричи не позволяла профессиональная гордость. Он должен был что-то написать. Должен стать пускай не лучшим, но последним автором. Иначе, понимал Ричи, его жизнь, на борту которой образовалась огромная, нарушившая и без того хрупкую герметизацию дыра, никогда не станет прежней. Двое суток его мучила, изводила ночными кошмарами мысль, насколько ничтожно и позорно он будет выглядеть в глазах потомков, в том числе, в случае правдивости мифа о реинкарнации, и собственных глазах, если не сумеет к концу недели предоставить редакции художественный текст любого направления, стиля и содержания. Но, думалось, именно отсутствие чётких рамок и загоняло Ричи в тупик. А виной всему - Эмиль Эмбресвиль, решивший сыграть на авторском тщеславии Ричи. Что мешало чёртову старому редактору взять и втихую закрыть свою дрянную конторку по маранию бумаги чернилами, как давно и весьма своевременно поступили остальные его бывшие коллеги? Пожалуй, то же, что не давало Ричи выключить беззвучно хохочущий над ним монитор или, хотя бы, наполнить пустой пейзаж дисплея спасительным клипом или сериалом отвратительного, а потому близкого духу, содержания.

Поднявшись со скрипучего кресла, пощадившего на сей раз его позвоночник, Ричи зашагал по комнате. Когда мёртвые слова создавали тромб в тексте, на помощь обычно приходили размышления на ходу, принимая форму ультимативного пробивающего вантуза, шевелящего и продвигающего произведение вперёд, к следующему абзацу. Боль, ослепительная, словно вспышка фар дальнего света на пустынной трассе, и острая, подобно поднесённому к тестикулам серпу, пронзила сознание Ричи, правым хуком, под треск пальцев, встретивших на своём пути жёсткую преграду, бросила его на пол, к уровню безжалостно низвергшей его самолюбие ножки дивана. Приняв форму эмбриона, Ричи обнял повергнутую в величайшую скорбь левую ногу, с укоризной в глазах глядя на диван, который ликовал, воплотив в жизнь свой многолетний, наполненный дьявольского коварства, план, выбрав для атаки момент, когда Ричи утратил всякую бдительность и был максимально беззащитен пред лицом неприятеля. Проклятая мебель опять взялась за своё, думал он, в одночасье припоминая богатую коллекцию побоев, нанесённых ему предметами интерьера с момента самых первых его шагов. Ещё несколько лет назад Ричи нешуточно бы разозлился и, объятый праведной яростью, призвал невесть что вообразивший себе диван к ответу, а после, справедливо признав подсудимого виновным, лично провёл церемонию наказания через семикратное воздаяние нанесённого ущерба, но сегодня все силы судьи Строубэка ушли на поиск несуществующих муз.

Иллюзорный грузовик прошлого открыл на полную насосные клапаны и окатил Ричи из коллекторного шланга струёй воспоминаний. Шли годы испускавшей незабываемый аромат юности, когда Ричи и его приятели узнали о новой житейской хитрости, с лёгкой подачи названной ими душилкой, благодаря которой многие из предававшихся этой утехе, кроме, конечно же, самого Ричи, к шестидесятому году жизни приобретут устойчивые симптомы маразма. Руководство к использованию душилки было на удивление простым: никаких редких препаратов, никаких специальных приспособлений или финансовых затрат - всего минута приседаний и рука друга, на пять-десять секунд любезно предоставившего свои пальцы для сжатия шейных артерий, и вот сладкая нега, вызванная недостатком поступления кислорода в мозг, подобно опиатной волне, растекалась по твоему обмякшему телу. Недостаток, как виделось тогда, был всего один - окружающий мир в приливе санкционированного кайфа становился необычайно твёрдым, резким и враждебным, пытающимся каждым своим углом и плоскостью ударить, раздавить, размазать и расплющить барахтающегося в блаженном исступлении недоторчка. Ричи, глубоко проникшись искусством владения душилки, с гордостью считал себя первым в мире мастером в обеих ролях, и приобщал к высоким идеалам своих подружек, нередко превращая сеансы взаимного удушения в нечто наподобие второго секса. Но ближе ко второй половине третьего десятка он всё яснее начал прослеживать, что мир из его игры будто перенёсся, наложился копией на мир реальный, и теперь грозил Ричи каждым неровным выступом, каждой мебельной ножкой, дверным косяком, дверцей комода, лестничной ступенькой, тротуарным бордюром, кирпичной стеной и спортивным снарядом. А острые углы, как известно, бывают смертоносны.

Но как близко не блуждала бы смерть, Ричи никогда не видел её облика. Быть может, временами представлялось ему, она могла бы даровать то мрачное вдохновение, питавшее творцов ушедшей эпохи, и Ричи нередко представлял свой фронтиспис в окружении зубастых и глазастых щупалец или просто с сидящим на его голове вороном. Но новый век исказил образ и самого древнего врага человечества, превратив смерть в поход за продуктами, в поездку на работу, в тихоокеанский уик-энд: никаких больше выносимых из дома гробов, никаких очерченных мелом на асфальте силуэтов в неспокойном районе мексиканского гетто, никаких болот Пашендейля, никаких холерных эпидемий в армейских лагерях - только коррекционные госпитали, пребывание пациентов в которых зачастую ограничивается двумя днями, только офисы подготовительных служб при реинкарнационных агентствах и, как неотъемлемая часть их общего комплекса, крематории, где, получив коробочку с прахом предка, отправившегося на аудиенцию с изумрудом, его родственники, под брызги шампанского, в ожидании скорого возвращения счастливца, поедают на пенной вечеринке гуся, приготовленного прямо на погребальном костре. Ричи же интересовал радикально иной образ Жнеца, но, имея о нём представление сугубо поверхностное, не подкреплённое личными наблюдениями, мечтатель Строубэк вынужден был довольствоваться неясными, размытыми многообразием историй и описаний, представлениями о самой значимой фигуре истории, мечтая однажды стать случайным свидетелем аэромобильной аварии или, в крайнем случае, увидеть собаку, угодившую под колёса.

Поиски старого имиджа смерти, а также вдохновение от любимого фильма его детства, "Зомби, повешенный на верёвке от колокола-6", однажды привели Ричи к написанию первого текста, едва дотянувшего до объёма романа. Уйдя в творческий запой на четыре месяца, он ел, пил, спал и испражнялся, не покидая компьютерного кресла, пока точка последнего предложения не ознаменовала окончание его магнум опуса. Но, пройдя по собственному тексту глазами свежеиспечённого критика, Ричи впал в безутешный траур, осознав всю фальшивость и детскую наивность резиновых слов, ненавистную простоту и избитость использованных оборотов, слабоумие главных героев, имбецильность их поступков и аденомиозность диалогов. Он удалил злосчастный файл, отправив его в корзину, а после избавился и от самой корзины, ликвидировал её системно. Распечатанные страницы своего романа под покровом ночи Ричи вынес из дома и выбросил в мусорный контейнер, где угрожающе тлели остатки чьего-то неаппетитного ужина. Завалившись спать в упадническом, разбитом расположении духа, и будучи изнасилованным никогда не запоминающимися снами во все отсеки черепной коробки, он проснулся с рассветом зари, чтобы, выглянув в окно, продлить наяву истязавший его кошмар: бродячие собаки за ночь растащили по кварталу выброшенную им бумажную стопку, и теперь все газоны, парковочные места и деревья были обклеены страницами его произведения, пропитанными утренней росой. И всё бы ничего, но на каждом листе Ричи предусмотрительно, дабы уберечься от назойливых параноидальных пиратов, оставил свою подпись и фамилию, что грозило ему, как минимум, административным взысканием по неопровержимой статье вандализма, а как худший вариант - общественным осмеянием. Последствия собачьей рекламной кампании обошлись Ричи в полтора часа уборочных работ и лёгкую простуду, которую он решил не воспринимать как минус в свете крайне удачных обстоятельств, оставивших всех возможных свидетелей его посрамления этим утром в тёплой постели.

Возвратившись домой, Ричи принялся раскладывать намокшие страницы по порядку, морально готовясь обнаружить недостачу. Худшие его ожидания оправдались незамедлительно: книга, словно по всемирному гнусному заговору, лишилась последней главы, чьё содержание, по больше части, и вывело Ричи из себя днём ранее, заставив уничтожить плоды своего четырёхмесячного труда. Прошлявшись по кварталу до обеда, он пытался обнаружить недостачу, однако с улиц исчезли все следы бесплатной ночной рассылки его текстов, и Ричи оставалось лишь надеяться, что они нашли вечный покой в зловонном чреве поглотившего их мусоровоза. Отныне его начала преследовать иная мания - мания незаконченной истории. Так, одним сопливым осенним вечером, закутавшись в плед, усевшись на подоконнике и хорошенько набравшись глинтвейна, писатель Строубэк закончил последнюю главу, и, пока его разум, трезвеющий с каждой минутой от осенней прохлады, не изменил принятых ранее решений, Ричи отправил в редакцию городского литературного журнала "Мурддраал" свой текст, гордо озаглавленный "Вопли беспризорных шлюх, раздираемых ржавой кладбищенской цепью".

Это был первый и самый громкий его успех, пробуждение гения, лебединая песня, пропетая хором голодных козодоев, под аккомпанемент рваных струн, вздувшихся тамбуринов и ржавых валторн возвестившая миру о рождении нового автора; один из последних недостающих кирпичей в почти достроенной стене Вавилонской библиотеки. Несказанная удача Ричи заключалась в двух компонентах - его неопытности как творца, позволившей ему выдумать сюжет настолько провальный, что за всю истории письменности никому не пришло в голову описывать подобные тошнотворные события; и весьма заурядных познаниях литературных приёмов, благодаря которым безногий ползущий слог Ричи был принят за тонкую сатиру. Но всё это - лишь вершина навозной кучи. Столь тёплой встрече, прежде всего, роман был обязан писательскому буму, начавшемуся в аккурат по завершению патентовой эпохи и охватившему весь возможный спектр тем, какие только не были придуманы человечеством, начиная с возникновения первых его цивилизаций. Проведя несложные подсчёты, восемьдесят лет назад учёные установили следующую формулу: к началу третьего условного тысячелетия авторы прошлого успели исписать почти шестнадцать процентов допустимых текстов, машины, согласно порядку Оккама, дополнили этот список ещё тридцатью четырьмя процентами технической литературы, остальное же поле деятельности всецело возлагалось на крепкие протеиновые плечи писателей следующего поколения, которые, независимо от персональных навыков, наличия таланта и обладания знаниями, незамедлительно приступили к заполнению культурных пробелов, толстым слоем нанося на бумажный сэндвич собственное мозговое желе, пока, благодаря их стараниям, на долю Ричи и его современников не осталась менее чем одна сотая процента невспаханной, затоптанной чужими подошвами, неплодородной земли, чья тонкая линия день ото дня становилась всё неприметней, и проще было сделать допущение, что её нет и вовсе, чем продолжать выискивать на бескрайнем поле единственную кочку, не оседланную корявыми побегами.

И вот, согласно заверениям критиков, настало идеальное время для литературы, когда все проблемы, какие только ни существовали, получили описание, все жанры, какие только ни рождались, обрели чёткие формы, все приёмы, подобно письменным принадлежностям, помещены в один ящик, а детали всех разобранных тем, имей они характер прозрачный или абсурдный, были доступны для клинического, лабораторного рассмотрения под снобическим микроскопом. Как и в любой науке, в литературе наступил идеальный мир, когда всё изучено и описано, и остаётся только сдувать пыль и раскладывать по полочкам имеющиеся богатства.

О как бы возрадовались такому финалу авторы начала электронной эпохи!
– создатели бесконечных мириад компостных миров и свёрнутых в рулон отхожей бумаги вселенных, певцы мускулистых феромонных тел и кутюрье облегающих чёрных топиков, властелины тайных порталов, пропускающие в свои тепличные королевства исключительно обладателей дополнительной хромосомы, неотразимые ботоксные красавицы, пленяющие своим умом как предающихся содомии заблудших детей Илуватара, так и скрывающихся в каждой провинциальной школе потомков Влада Цепеша, резиновые солдаты боевой фантастики с оторванными головами и оргазмирующие в экстазе постмодернизма гендерофлюиды - ведь, в конце концов, дело дошло и до изучения их работ, они, наконец, не будут проигнорированы из-за тщеславных выскочек, по досадной ошибке считающихся более талантливыми, и теперь с их текстами ознакомится весь мир, а не только члены их уютного кружка по интересам, изгоняющие из своего сообщества любого усомнившегося в духовном богатстве свято почитаемого ими автора. Мир покачнулся в последний раз, и, приняв устойчивое положение столпов, застыл, наложив вето на дальнейшую возможную изменчивость.