Век Филарета

— Вы же знаете, дорогой отче, вам я не могу ни в чём отказать. Вопреки Сперанскому по вашему настоянию не допустил введения светского развода — а уж тут такая мелочь! Я подписал вашу бумагу... Но растолкуйте мне эту вашу привязанность к диким отшельникам. Мне приходится таких видеть в лавре — прямо дикари, косматые, дурно пахнут... И уверяю вас, настоящее богословие им неведомо!

— Возможно. Но поверьте, князь, их богомыслие более совершенно и глубоко, нежели в стенах нашей уважаемой академии, а прозрения их сердец и непрестанное горение в вере благодатнее моего и вашего.

— Знаете ли, отче Филарете, меня государыня Елизавета Алексеевна как-то спросила: «Что за споры идут у вас о словах? Стоят ли разные слова, говорящие об одном, таких сражений?» Я что-то ответил, но вопрос не идёт из ума. Борьба за веру закончилась, Вселенские Соборы установили каноны, и живём мы в просвещённом девятнадцатом веке... Что бы вы на это сказали?

— Не желая утомить вас, скажу лишь об упомянутых Вселенских Соборах. Сколько сил было потрачено — и жизней отдано! — на утверждение одного понятия «единосущный» в Символе Веры [24] . И как тогда за это стояли отцы церкви, так следует и нам стоять. Всё сие не зря, ибо, споря как будто о словах, защищаем и утверждаем целостное и полное усвоение человеком Божественной Истины. От него же зависит спасение душ наших, спасение не магическое или аллегорическое, а действительное, дающее праведным жизнь вечную! Как же тут не спорить, как не биться...

24

Сколько сил было потрачено... на утверждение одного понятия «единосущный» в Символе Веры. — Принято и утверждено это слово «единосущный» на первом Вселенском соборе в Никее, в опровержение неправого мудрствования пресвитера александрийской церкви Ария (IV в.), спорящего по вопросу сущности Сына Божия и о подобии его с Отцем, — за что Арий в 320 г. был осуждён и выслан из Александрии.

Голицын пристально посмотрел на молодого монаха с рыжеватой окладистой бородою. Откуда он знает? Откуда такая твёрдость и убеждённость в его словах?..

— Благодарю вас, отче. Будет о чём подумать... Скоро праздник, не придёте ли на Рождество в мой храм?

— Прошу меня извинить, князь, но должен быть в лавре.

— Так на второй день! Сами же говорили, что церковь вам родная — Троицкая.

— И на второй не могу, у меня академия. А вот на третий день праздника приду.

— О чём же будет проповедь?

— Боюсь вам наскучить, но всё о том же...

27 декабря в домовой церкви князя Голицына архимандрит Филарет читал проповедь, в которой изложил своё понимание путей познания Бога и духовного развития.

—...В Евангелии мы видим два пути к рождающемуся Христу: путь волхвов и путь пастырей. Путь волхвов есть путь света и ведения, управляемый ясным знамением звезды... Путь пастырей есть путь сени и тайны, путь веры, а не видения... Путь волхвов был и продолжительнее, и труднее, и опаснее, нежели тёмный путь пастырей. Прославив прославивших путь волхвов, не презрим пути пастырей... Яркие озарения ума не всегда можно принимать за непреложный знамения приближения ко Христу и за верныя указания истиннаго пути возрождения... Самая высокая мудрость человеческая не может быть надёжным путеводителем. Истинное и живое видение собственно не есть удел настоящей жизни нашей, самое блаженство ея состоит в веровании: верою ходим, а не видением, по словам апостольским, блажени не видевиши и веровавше...

Заканчивался важный этап в жизни архимандрита Филарета Дроздова, сумевшего за несколько лет подняться до немалых высот в церковной иерархии, преодолеть трудности и искушения в духовной жизни, заслужить действительный авторитет талантом проповедника и богослова.

С некоторым разочарованием смотрел он на столицу, в которой близ власти толпились самонадеянные глупцы, наглые честолюбцы, простодушные дураки, фанатичные святоши, легкомысленные неверы, тайные погубители веры, высохшие сердцем умники, — не они составляли большинство, но с ними приходилось в первую очередь считаться.

Филарет убедился, что знаний и способностей для служения ему достанет, сил хватит, а уйти от козней врагов Господь поможет. Главное же, он смог избежать искушения суетою и почестями, в душе его окрепла сила не желать ни богатства, ни власти, кои не имели никакого значения для его служения. Он знал, что предстоит ему широкое будущее, и вдохновлялся примерами Василия Великого, Григория Богослова, родного владыки Платона, покойного отца Евграфа... Пока же перед ним открывается ровный путь служения при благоволении сильных мира сего... Но это только казалось.

Часть третья БИБЛЕЙСКОЕ ОБЩЕСТВО

Глава 1 «БОГОСЛОВИЕ РАССУЖДАЕТ...»

Вот уже привычными стали по утрам, когда отправлялся на раннюю или позднюю литургию в городе, силуэты лаврской колокольни, Смольного монастыря, медленно растущего Исаакия и шпиль Петропавловского собора. В хрупкой утренней тишине они вздымались как вызов царящему на земле благодушному покою, как утверждение человеческой воли на пути к постоянному совершенствованию, непрестанному труду души.

Осенью подчас угнетало мрачное серо-лиловое небо с клочковатыми, косматыми облаками; весной и зимой небо светлело и очищалось, но лучше прочих оставалась летняя пора, когда в ясные дни стремительно неслись над городом армады пышных белых облаков и солнце обещало ясный день.

Для архимандрита Филарета переезды по городу были редкими мгновениями, когда можно было сбросить образ суровости, столь привычный для его окружения. Кучер Федот знай себе подёргивал вожжи, а его седок просто радовался очередному дню. Он сам заковал себя в броню сдержанности и сухости, заставлял себя быть осторожным в словах и проявлении чувств, ибо оказался под постоянным придирчивым, приглядом множества людей, которые могли разно толковать его действия и побуждения. Обострённая с детских лет замкнутость оберегала его от излишней откровенности, хотя возникшее тогда же самолюбие нередко побуждало к резкостям.

До него донеслись разговоры, в которых сравнивали старого и нового ректоров академии и отдавали предпочтение отцу Евграфу за большую сердечность. Неужто его сердце черствее? Нет, но разные у них характеры, разные и дела выпали покойному другу-наставнику и ему самому. Что скрывать, Филарет был чувствителен к отзывам о себе. Недоброжелательство и клевету он пропускал без внимания, равно как и льстивые слова иных угодливых. И всё ж таки задел его отзыв из Москвы, в котором отдавалось должное его уму, будто солнцем осветившему многие богословия, но сожалелось о холодности этого солнца...

В то время архимандрит Филарет был в расцвете своих физических сил. При небольшом росте и худобе вид имел внушительный, осанку горделивую. Лицом смугл, власы тёмно-русые, бороду не подстригал, и она была осаниста; воспитанники и преподаватели сразу примечали, был ли он весел и светел лицом или строг и постен; поступью обладал неспешной, плавной; голос оставался тих, тонок и ясен; острого взгляда проницательных глаз его побаивались.

Авторитет его в первый же год служения установился на высокой отметке. Отец ректор свободно делал изъяснения Священного Писания, будто всё помнил наизусть. Легко цитировал отцов церкви и римских классиков, Один за другим выходили его учёные труды, что поставило его выше всех современных богословов.

Воспитанники любили его лекции, их легко было записывать — речь внятная, острая, с чёткими тезисами, доводами «за» и «против», несколькими примерами, и всё высокопремудро. Иные после часов оставались в классах, желая ещё послушать премудрости богословия, и Филарет не жалел на это времени, повторяя любимое присловье: «Богословие рассуждает...» Знали, что к усердным учащимся он сердоболен и милостив, побуждая их к принятию монашеского сана. Монашество почитал высоко и желал, чтобы наидостойнейшие поступали в сие служение.