Век Наполеона. Реконструкция эпохи

При этом Наполеон постоянно сомневался в результате и то и дело советовался. Мадам Шальме, на которой Наполеон решил проверить эту идею, разочаровала своего великого собеседника, заверив, что бомба вряд ли взорвется: «одна треть крестьян, быть может, оценила бы это благодеяние, а две другие не поняли бы даже, что им хотят сказать. Русский недоверчив, его трудно побудить к восстанию. Дворяне не замедлили бы воспользоваться этою минутой колебания, эти новые идеи были бы представлены, как противные религии и нечестивые; увлечь ими было бы трудно, даже невозможно». Наполеон был поражен. (Мадам Шальме была очень близка к истине. Русский народ если и хотел свободы, то не от Наполеона. Ростопчин писал Багратиону из Москвы 6 августа: «заговорил мой повар Турне о вольности и что за этим шел Наполеон. Люди мои тотчас донесли: на другой день Турне отдули на конной плетьми и в Тобольск; опять заговорил месье Мутон. Этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а потом привели на съезжую, этого отдуют кнутом. Впрочем, злоба к Бонапарту так велика, что и хитрость его не действует. И эта пружина лопнула, а он наверное шел на бунт»).

Впрочем, Наполеон и сам, без советчиков, мог сомневаться в волшебной силе воздействия указов об упразднении крепостной зависимости. В 1808 году в Испании он отменил сословные привилегии, упразднил святую инквизицию и конфисковал ее имущество, разогнал монастыри, – сделал то, о чем, предполагалось, мечтали поколения испанцев. Жозеф пытался укрепить в Испании прослойку крестьян-собственников, но испанцы во всяком действии французских властей предполагали подвох и ни на какие компромиссы с новой властью не шли.

Возможно, идея освобождения крестьян не больно-то и нравилась Наполеону – это была бы не чистая победа, а какой-то подкоп, даже вид подкупа. К тому же она придала бы этой войне «революционный характер, отнюдь не подходящий для государя, который с полным основанием хвалился тем, что восстановил общественный порядок в Европе», – так объяснял ситуацию Коленкур. Немудрено, что идею освобождения крестьян никто из французов не принимал всерьез: «это была гроза, при которой только сверкала молния, но гром не гремел», – написал о ней Коленкур.

Уже по возвращении в Париж император счел нужным пояснить сенату, почему он не взорвал Россию изнутри, хотя имел и взрывчатку, и фитиль: «Я веду против России только политическую войну… Я мог бы вооружить против нее самой большую часть ее населения, провозгласив освобождение рабов; во множестве деревень меня просили об этом. Но когда я увидел огрубение этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой меры, которая предала бы множество семейств на смерть и самые ужасные мучения». Выходило так, что Наполеон Россию пожалел.

Однако истинные причины были, думается, иными. У Наполеона в этой войне были чисто прикладные цели – он хотел преподать России урок, который вынудил бы ее на долгое время порвать с Англией. Кроме того Наполеон наверняка собирался взять с России приличную контрибуцию, чтобы поправить финансы Франции. Ну и попросту надо было чем-то занять Великую Армию. Армия была для Наполеона предприятием, заводом, который должен был работать и выдавать продукцию – воевать и побеждать.

При всем этом очень важно было «не переборщить». У Александра должна была быть возможность «сохранить лицо». Возможно, Наполеон вообще хотел «маленькой победоносной войны» (своего рода развлечения, каким были его походы против Пруссии и Австрии), при которой ущерб репутации русского царя был бы лишь ненамного больше, чем после Аустерлица и Фридланда – тогда можно было рассчитывать на мир и содействие Александра в борьбе с Англией. Ничего невероятного в этом не было: ведь выступила же Россия в 1809 году, хоть и формально, на стороне Франции в войне с Австрией. Освобождение крестьян могло сделать ситуацию необратимой. Наполеон опасался, что дворяне и помещики, в случае освобождения крестьян одномоментно терявшие практически все, не дадут царю заключить мир, и ради войны до победного конца могут пойти и на цареубийство, тогда как для них Наполеон предусмотрел совсем иную роль. «Он говорил о русских помещиках, которые, если начнется война, испугаются за свои поместья и заставят императора Александра после удачной для нас битвы подписать мир», – вспоминал Арман Коленкур.

(О том, насколько болезненным был вопрос освобождения крестьян для дворян и помещиков, можно судить по письму Ростопчина царю, посланному из Москвы 21 февраля 1814 года: «некоторых лиц волнует еще одна тревога, которая в состоянии занимать только глупую легковерную публику; это возвещенный приезд Лагарпа в главную квартиру. Из этого известия заключают, что вновь поднят вопрос об освобождении крестьян; некто Каразин говорит под секретом, что в Петербурге заседает уже комитет, которому поручено выработать проект этого освобождения. (…) Я надеюсь, что вы не рассердитесь на старую кумушку Москву. Она стала еще смешнее и глупее, чем когда-либо. Она не может иметь твердого убеждения, так как она всему верит, все повторяет и всего боится»).

Однако пожар Москвы нанес всем этим расчетам страшный удар – о каком сохранении лица могла идти речь, если вторая столица государства обращена была в пепел? Пожар переменил роли – уже Наполеон просил Александра о мире, заботился о сохранении лица (отправляя Лористона на переговоры, он напутствовал: «Соглашайтесь на все, спасите только честь»). До крестьян ли было ему в эти дни? Тем более к тому времени момент был уже упущен: еще с августа началась партизанская деятельность отрядов Давыдова и других, мгновенно переменившая нейтралитет крестьян на открытую ненависть.

К тому же ни умом, ни сердцем Наполеон не был республиканцем. Он проехал на республике, как на лошади, к трону. В России полагали, что наполеоновская Франция «прикидывается» империей, а она «прикидывалась» именно республикой. Жесткая цензура прессы, полицейский надзор, контроль за торговлей (оправдываемый нуждами континентальной блокады) – все это мало напоминало республиканский уклад. Это была абсолютная монархия, во многом еще более жесткая, чем российская.

Такая деталь: в 1802 году Бонапарт (еще не император даже, а первый консул Французской Республики) восстановил рабство на Гаити, а предводителя гаитянских республиканцев Туссен-Лувертюра засадил в крепость, где тот и умер в 1803 году.

Освобождение российских крестьян Наполеон мог осуществить разве что из прагматических целей, как один из военно-политических маневров, позволивших бы ему приблизиться к победе. Но эффект мог быть совершенно обратный. Да и сама по себе процедура освобождения крестьян наверняка оказалась бы громоздким мероприятием: надо известить, объяснить, наделить землей, поделить орудия труда. Вместо армии солдат Наполеону надо было бы привести в Россию армию чиновников – ведь вряд ли удалось бы ему использовать в этом деле российский бюрократический аппарат. Наполеону пришлось бы превратиться в канцелярскую крысу – при всей усталости от войны Наполеон вряд ли бы на это пошел: война как инструмент достижения цели была ему понятнее и милее.

15

К октябрю всем – и русским, и французам – стало ясно, что у Наполеона нет за душой никаких фокусов. Король оказался голый.

Клаузевиц, в начале октября приехавший из армии в Ярославль, пишет о настроениях в окружении Великой княгини Екатерины Павловны, находившейся там вместе с мужем, принцем Ольденбургским и ярославским губернатором: «убеждение, что они (французы) должны будут отступить, вдруг создалось повсюду». Из перехваченных русскими писем выяснился чрезвычайный урон французов в Бородинском бою. Подкрепления были невелики: Коленкур пишет о трех маршевых полках, дивизии Делаборда (молодая гвардия) и дивизии генерала Пино. Для имитации подхода новых сил Наполеон будто бы велел некоторым полкам выходить в город с одной стороны, а вступать с другой, но эта уловка не обманывала никого.

Кутузов из Тарутинского лагеря рассылал отряды во французские тылы. Коммуникации французов были расстроены партизанами. В русскую Главную квартиру сотнями доставляли пленных. Отряд Мюрата, стоявший напротив Тарутинского лагеря, терпел во всем крайнюю нужду. Роберт Вильсон передавал в письме лорду Кэткарту разговор между Мюратом и Милорадовичем: первый просил, чтобы «его кавалерии было позволено фуражировать по левую и по правую стороны французского лагеря», а Милорадович, не скрывая издевки, отвечал: «Как можно, чтобы вы лишили нас удовольствия брать как кур лучших кавалеристов французской армии?..». Мюрат, выпрашивающий у русских сена для своих лошадей – враг был грозен, а становился смешон.