Век

— Да, я знаю их, — ответил Фаусто.

— Если чему-либо в Европе и суждено спастись, то это будет зависеть именно от таких людей, как вы и я.

Фаусто закрыл глаза:

— Вероятно.

— От людей нашего класса...

Моросил бесконечный дождь.

— Я приставил к пленным небольшую охрану, — продолжал фон Риттер, — и не только потому, что у меня нет достаточного количества солдат, чтобы охранять их, но и потому, что они сами не хотят бежать. Поэтому вполне возможно, что если один из них захочет убежать сегодня ночью, у него будет великолепная возможность это сделать. Я вижу, вы очень устали. Я дам вам поспать. Спокойной ночи, лейтенант.

Он встал. Фаусто открыл глаза и посмотрел на него.

— Говорят, — произнес фон Риттер, — в Москве побеждает Ленин. Говорят также, что на стенах домов в Милане и Турине висят плакаты: «Да здравствует Ленин!» То же самое происходит и в Германии. Лейтенант, не только ваши политические лидеры — идиоты. Спокойной ночи, — он улыбнулся, — и счастливого пути!

Он пошел под струями дождя. Фаусто глядел вслед, и его сердце наполнилось волнением, которое вытеснило усталость. Фон Риттер на секунду остановился, видимо, чтобы сказать что-то часовому, стоявшему на расстоянии нескольких метров. Тот козырнул, и фон Риттер двинулся дальше. Часовой повернулся к Фаусто спиной, прислонился к дереву и спустил с плеча винтовку.

Фаусто оглянулся. Он был на самом краю лагеря, и ближайший часовой находился в двадцати метрах от него. Он тоже стоял лицом к пленным, сидевшим в грязи, большинство из них спало.

Может, ему это показалось? Или фон Риттер действительно предложил ему бежать? А если это ловушка? Но подобное представлялось ему бессмысленным...

Фаусто поднялся на ноги, наблюдая за часовым. Тот продолжал стоять к нему спиной. Если Фаусто пойдет на юг, он обязательно доберется до побережья Адриатики, если, конечно, не встретит вражеских патрулей. Оттуда он сможет нанять лодку до Венеции... Фон Риттер открыл дверцу клетки! Среди всех парадоксов этой безумной войны этот был самым безумным. Фаусто все дальше и дальше уходил от лагеря и не мог сдержать хохота.

Вскоре после начала войны княгиня Сильвия предложила итальянскому правительству превратить ее дворец на улице Корсо в госпиталь для раненых солдат. Правительство, ощущавшее острую нехватку медицинских учреждений для лечения все возрастающего числа раненых, с готовностью приняло это предложение, тем более что княгиня сказала, что оборудует госпиталь за собственные деньги. Сто пятьдесят кроватей были привезены в старинное здание, из них сотню поместили в мраморной галерее. Тем временем княгиня обратилась к жительницам Рима с призывом записываться добровольно в сестры милосердия, чтобы помогать нанятым ею сестрам-профессионалкам. Результат был ободряющий: пятьдесят римлянок в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет соглашались на эту работу, и женщины из высшего света опоражнивали судна и мыли полы рядом с домохозяйками, секретаршами и ассистентками дантистов. Среди ужасающего беспорядка, непрофессионализма и коррупции, отличавших итальянскую военную систему, госпиталь княгини Сильвии был одним из немногих образцов чего-то, что работало на самом деле.

В один из первых дней ноября она сидела в вестибюле и вместе с тремя другими женщинами сматывала бинты, когда открылась парадная дверь и на пороге показался молодой офицер.

— Фаусто! — воскликнула княгиня, роняя бинт.

— Мама! — Он протянул к ней руки.

Она кинулась к сыну. Начались объятия, поцелуи, смех.

— Ты не ранен? С тобой все в порядке? — спросила Сильвия.

— Да, у меня все хорошо, только похудел немного. Командование дало мне месяц отпуска после моего героического побега из германского плена.

— Так ты был в плену?

— Да. Но они не могли удержать Фаусто Спада. Я убил десяток немцев голыми руками, украл аэроплан и перелетел через линию фронта, обретя свободу!

— Ты врешь.

— Да, совсем чуть-чуть. Это было интересно, позднее я расскажу тебе, что случилось. Как госпиталь?

Он ощутил запах дезинфицирующего раствора, подойдя к двери. Посмотрел на длинную галерею, где вдоль стен сейчас стояли кровати. Он вспомнил те многочисленные праздничные балы, что проходили когда-то в этой изысканной галерее, и зрелище раненых, часть из которых молча сидела на кровати, а другие спали, показалось ему гнетущим.

— Все кровати заняты, — сообщила ему мать. — И у нас еще есть список ожидающих места. Ох, Фаусто, сколько страданий вокруг! Сколько страданий!

Он посмотрел на мать — у той было изможденное лицо.

— А как ты? Ты-то в порядке? Ты выглядишь усталой.

— Да, я вымоталась. Но держусь.

— А как Тони?

— Он очень помогает нам. Он будет в восторге, когда узнает, что ты дома.

Фаусто глянул через плечо на стол, за которым сестры милосердия продолжали сматывать бинты, наблюдая за встречей матери и сына. Одна из них привлекла его внимание.

— Мамочка, — спросил он вкрадчиво, — кто эта сестра? Вон та, хорошенькая, слева?

Мать обернулась:

— О, это Нанда Монтекатини, дочь Паоло Монтекатини. Ты знаешь его, он ювелир. Очень милая девочка. Хочешь, чтобы я представила тебя ей?

— Я бы не возражал против этого.

— Знаешь, она еврейка. Или наполовину еврейка, по отцовской линии. Мать ее католичка.

— Ну и что? А я наполовину атеист по отцовской линии. Из нас выйдет интересная пара.

Сильвия подвела его к столу:

— Нанда, дорогая, это мой сын. Он просил представить его вам.

Фаусто поцеловал руку девушки, не отводя взгляда от ее темно-каштановых волос и больших карих глаз.

— С приездом, лейтенант, — сказала она.

— Спасибо, синьорита. — Он произнес лишь эти слова, но его мысли были ясно написаны на лице. Когда речь шла о женщинах, утонченность не входила в число достоинств Фаусто.

Мать повела его по галерее, и раненые провожали их глазами. Смерть витала в этой старинной галерее: Фаусто почти физически ощущал ее. Люди с ампутированными конечностями, жертвы газовых атак; он увидел человека, у которого часть лица была просто снесена осколком снаряда, и его единственный глаз — островок мучительно страдающего разума в море бинтов — смотрел на Фаусто с завистью, горечью и болью... Проходя мимо кроватей, княгиня Сильвия говорила несколько слов каждому из раненых, однако многие из них были слишком слабы или подавлены, чтобы ответить ей.

— Вот это американец, — шепнула сыну княгиня. — Он добровольно вызвался водить армейскую санитарную машину и в прошлом месяце был отравлен газами. Потерял зрение, но мы считаем, что он сможет его восстановить. Тони приходит сюда каждый день, беседует с ним и молится за него. Его зовут Джонсон. — Она подошла к кровати, наклонясь над молодым человеком с забинтованными глазами.

— Мистер Джонсон, — обратилась к нему по-английски княгиня Сильвия, — это брат Тони. Вы не хотите поговорить с ним? — Сильвия сделала знак Фаусто, и тот подошел к ней.

— Мистер Джонсон живет в Нью-Йорке.

— У меня в Нью-Йорке есть двоюродные сестры и брат, — сказал Фаусто. Белокурый юноша приподнял свою руку. Фаусто решил, что тот хочет пожать ему руку, но мать сказала:

— Он хочет потрогать твое лицо.

Фаусто наклонился, и пальцы Джонсона дотронулись до его глаз, носа, рта.

— Вы должны быть похожи на отца Спада, — наконец произнес он.

— Мы близнецы, — ответил Фаусто, выпрямляясь.

— Он замечательный человек, — сказал Джонсон, — просто потрясающий.