Великая легкость. Очерки культурного движения

Линдт, конечно, антигерой, но не потому, что Галина Петровна его не любит: чего ее слушать, она-то вообще оказалась «ничтожным существом» (интересное, кстати, выражение в устах повествователя, учитывая, что в интервью Степнова выразила пожелание, чтобы Галину Петровну «жалели»). А потому, что ему не дано пережить простое человеческое счастье. Как и его супруге Галине Петровне. Противопоставление примитивное, но зато считывается легко: Маруся заключает с Богом договор о детях – Галина Петровна уговаривается с ведьмой о смерти мужа, Маруся любит людей – Галина Петровна – вещи; Лазарь Линдт выбрал дар и никогда не знал полноценного семейного счастья – его внучка Лидочка отказалась от балетного дара ради домашнего очага. Впрочем, был ли выбор у Линдта и у Галины Петровны? – вопрос для домашнего сочинения.

Слово «счастье» на разные лады и с разными эпитетами баюкается в романе – оно и «сплошное», и «простое», и «огромное», но всегда – «человеческое». Как заметила одна рецензентка, «очень нужный роман – среди пугающих статистических 80 % разводов». Роман о простом семейном счастье обыкновенных, не гениальных людей.

Собственно, поэтому все и плачут в финале первой, Марусиной, части романа: от восхищения ее домовитостью, от сожаления о ее трудном пути к «окончательному смыслу своей жизни», от того, что сказка о ее идеальной семье закончилась с ее смертью, и немного – от мечтательной зависти. «Мне жаль, что дома, такого дома, какой описывала Марина Степнова в романе “Женщины Лазаря”, у меня никогда не будет», – искренне поделилась в своем блоге пользовательница «Живого Журнала»…

Впрочем, несчастные стервы-шопоголички могут утешиться тем, что их прообраз Галина Петровна в одном все-таки идеальную Марусю обставила. Избыточная речь, которой автор наделяет Марусю в попытке имитировать дореволюционную богатую риторику, несколько ее дешевит. «И я напекла совершенно дореволюционных пирожков – правда, без сахара и без масла, но на вид решительно вкусные. Между прочим, за пуд ржаной муки просят три фунта махорки – вы только вообразите себе! Целый пуд!» – как в сказке: что ни слово – то роза падает с уст. На этом фоне жаба, оброненная Галиной Петровной в ответ на вопросы Лидочки о матери: «Умерла», – кажется куда точнее и потому аристократичней.

Свет женственности – «чистейший Марусин свет» – и домашнее счастье – вот истинная сфера выразительности Степновой и другой секрет обаяния ее романа. «Мужская» часть повествования, где обитает голословно великий заглавный герой, не столь удалась.

Удивительно, что в романе, где ум выступает второй по значению ценностью, так мало стоящих мыслей. Автор затрагивает сложнейшие вопросы советской истории, национального самосознания, социального неравенства, психологии, но решает их прямолинейно, при помощи какого-нибудь простенького убеждения или общего места.

Гениальность Линдта, превосходство Маруси, недалекость Галины Петровны, ее отвращение к внучке и душевная близость Линдта с соглядатаем-энкавэдэшником объясняются биохимией и генетикой, а горе овдовевшего отца Лидочки сравнивается с горем орангутанга – в романе много этого напора материи, несмотря на частое поминание Бога. И хотя имя заглавного героя отсылает к Евангельскому преданию о воскрешенном Лазаре, и хотя автор повсюду вкрапливает библейские цитаты и склонна поупражняться на тему русского еврейства, самым зримым воплощением одной из древних религий в тексте стал образ «чресел» Линдта, «по-библейски прикрытых скомканной простыней», а вторым его постоянным эпитетом, помимо слова «гений», – беззлобное «жиденок».

Автор подчеркивает, что отношение к церкви у нее самое прогрессивное – не упустит случая похвалить героя за мудрое различение церкви и Бога и подмигнуть: мол, сегодня-то нам понятно, что раннехристианских мучеников пожирали «самую чуточку мультипликационные львы». Советская власть в романе тоже вышла чуть мультяшной, хотя Степнова добросовестно вписывает надлежащие фразы про империю, поевшую собственных детей, про «адскую бумажную волокиту» и вообще казенщину, про «очередные и снова страшные времена». Затрудняясь объяснить неуязвимость героя-гения, автор предполагает в нем свободу от «банальных человеческих страстишек», которые, «только копни», вылезают «во всех сталинских делах».

Сам виноват – такого упрека следует ждать от писательницы, привязанной к образам элитной роскоши и сверхчеловеческого дара. Степнова учит отличать «честную» «бедность» от «визгливой» «нищеты» в отдаленных уголках России, задать жару «драной, никчемной душе» «деревенского алкаша» и его потомкам-вырожденцам…

Не отпускает ощущение, что по виду «обеими руками, как хлеб», захватывающая реальность Степнова пропускает ее через фильтры книжных представлений. Не случайно в романе так много отсылок к текстам: то замок Перро, то базаровский лопух, то страдает Вертер, то на сборный пункт приходит добровольцем Плохиш, то про расстрелы рассказывают в афанасьевском духе. Если русские крестьяне – то «гиканье» и «каторжная работа», если евреи – то непременно «отчаявшиеся вечные жиды», и женское колдовство уходит корнями в древность, когда «даже Бога еще не было, и не было Слова, а существовала только чистая, ничем не замутненная любовь»…

Слова и Бога не было, а женское колдовство – уже корнями проросло.

В случае Степновой много спорят о том, можно ли ее отнести к женской литературе. Мне приходят в голову другие ярлыки: сентиментальная и глянцевая. И раньше я забавлялась, наблюдая, как автор, раз от разу пытаясь повторить удавшийся прием или закрепить эмоциональный эффект, напичкивает повествование излюбленными словечками и словосочетаниями. А потом меня убедил в худших подозрениях роман Марты Кетро «Магички», героиню которого принимают в высшую женскую писательскую лигу за умение выбирать магические слова-формулы, мгновенно гипнотизирующие читателя. У Степновой я нашла любимое волшебное слово Кетро: «яблочный» – в отношении обаятельной женщины. Но есть у нее и менее распространенные словесные пристрастия.

Степнова умело играет на переключении регистра с кричащей радости на глухое горе, но злоупотребляет словами «никто и никогда». Она любит нажимать на сердобольность читателя, сопоставляя героев с «щенками» и «зверенышами» и то и дело умаляя их, так что с «малышом» у нее сравнивается бывший расстрельщик Николаич, с «ребенком» – Линдт, которого увозят в горком, и, «как ребенок», поднимает руки и сгибает коленки неопытная Лидочка, размышляя под не слишком знакомым поклонником: «Зато у меня будет дом». Дом, кстати, тот самый, который «стыдился своей незащищенности» в глубине «продрогшего обнаженного сада», – была такая лирическая пауза посреди экшна с ведьмой.

Предметы и слова в романе эмоциональны на грани экзальтации. «Оглушительны» чайки и гиацинты, «добела» отмыты доски, по которым шагает молодая жена Маруся, а муж ее, переживший уже «удар счастья» – сватовство, опасается, что «умрет от счастья» в медовый месяц.

Пиршество счастья, напор ликующих образов создают в безмятежных сценах романа самое праздничное ощущение, и хочется, чтобы елка завертелась в глазах и слились в одну яркую, цветастую полосу то и дело бросающиеся в глаза слова-шары: «аппетитный», «гладкий», «огненный», «огненно-гладкий». А под елкой – главная девочка Лидочка и какой-то эпизодический офицерик, оба автором перетянуты ремнями, как «праздничные букеты».

Чувство прекрасного может изменить – куда верней рассчитывать на сердце читателя. Осталось решить, долго ли мы собираемся подпитывать его привязанность к «большим книгам», которые удаются только благодаря склейке рассказов и повестей, «стилистическим красотам», которые на поверку оказываются простодушными фокусами, и вообще – идеализированному прошлому, в котором, как думают, удавались и большие семьи, и большие книги, и большие писатели?

Марина Степнова – автор удавшейся повести «Мужчины Маруси». В существовании романа «Женщины Лазаря» я по-прежнему не убеждена.