Великая легкость. Очерки культурного движения

Напротив Данаи – «Красавица», и не могу отделаться от ехидного Бродского, чьи рождественские, циклично возвращающиеся в СобрСоч гимны тоже вспоминаю весь день: «красавицыны бели». Вот перед нами поистине «то, что искал, а не новые дивные дивы», хотя красавица широкорукавна, сочна и медоволоса. Но, как и Даная, только объект. Женщина, выключенная из истории. Лишенная выбора: принять участие – не принять? Пока Даная валяется, Мария действует в сердце своем.

На балюстраде с прерафаэлитами много парочек и комментариев в духе: «она же левша у него, погляди!» и «женщина, если красива, должна еще была быть толстой» и «слишком живая для мертвой!». Но я как-то сразу понимаю: Офелия Милле только готовится утонуть. Живые глаза – как живые цветы. Гид рассказывает, что позировавшая художнику златовласка – «была замужем за одним, потом за другим художником, сама увлеклась рисованием…» – замерзла в ванне, позируя, и скоро трагически умерла. На соседних ярлыках написано, что золотовласку при жизни сравнивал с Беатриче художник, носивший имя бессмертно влюбленного Данте.

Тут вновь меня ловит одна картина – напротив «Офелии» «Омовение ног» Мэдокса Брауна: Христос омывает ноги смятенному бородатому Петру, оба – крепкие мужики с рабочими руками, одиннадцать апостолов застыли по верхнему краю картины, как постаревшие от дум херувимы.

Данаи на мелких и почти квадратных картинках прерафаэлитов прозрачневеют: учатся символизировать. Такой женщине можно поклоняться, если она пообещает рано умереть, как златовласка Офелия. Я примеряю на себя пышные образы зеленоглазой «Монны Помоны», конфетно-прибранной «Блаженной девы», принцессы-чернавки, утонувшей в объятиях святого Георгия. Наконец нахожу рисунок златовласки – Элизабет Сиддал изобразила леди, прикрепляющую знамя к копью возлюбленного рыцаря.

Судя по ее биографии, она тоже знала, что значит – послужить, хотя ее богом было только уводящее в глубину витража искусство.

Соловок-соловок [78]

«Соловок-соловок, я тебя съем», – крутилось в голове, пока группа людей, с которыми мы прокатились по Карелии, отбывала на материк вместе с устроенной прямо внутри корабля лавкой самых здесь ходовых туристических товаров: шерстяных шапок с наушниками и подвязочками и утепленных финских курток. Ассортимент не обманул: на следующий день было объявлено штормовое предупреждение, и я поняла, что и вправду на острове, когда в экскурсионном бюро свернули выходы не только в море, но и на знаменитые озерные каналы, мою новую группу, ожидавшуюся назавтра, не выпустили из Рабочеостровска, а я, в двух свитерах, куртке, осенних сапогах (один все-таки протек), дождевике для дополнительной защиты от ветра, в шерстяном платке на голову и с сожалениями о не захваченных из дома перчатках, побрела мимо несдуваемых соловецких валунов и коров греться в музей ГУЛАГа.

78

Записано в Фейсбуке 3 июля 2014 года.

Очень скоро, однако, почувствовалось, что на Соловках накруток комфорта не требуется. Наоборот, особое гостеприимство Большого Соловецкого острова увиделось как раз в возможности, закулёмившись в четыре слоя последней теплой одежды, вывалиться с порога в морской ветер и нестись за травяной волной, густо и высоко бегущей над каменистой землей. Только так можно пережить со всех сторон стесненную, но потому так скоро и скапливаемую внутри соловецкую свободу. С виду плоский, островной пейзаж пронзают незримые вертикали, и люди, о которых во первых строках рассказывает гид в монастыре, представляются буквально столпами, унесшимися главами в облака. Роковой и, по обывательскому разумению, ненужный в слепой тюремной камере дар долгожительства, употребленный безвинно заключенным последним кошевым атаманом разогнанной Запорожской Сечи на стяжание дара молитвы, – и драгоценные жертвования монастырю Ивана Грозного, так и не связавшие игумена Филиппа обязанностью благословить опричнину и царский разор. Предельная обреченность, открывающая свободу последнего выбора, – это не только про подвиги, но и про каждодневные хлопоты на Соловках, где нет переходных резерваций между ясностью и непогодой, выживанием и гибелью, благом и злоумышлением, и приходится поминутно решать, к добру или к худу направить жизнь.

Старожилов Соловецкого острова из многих чудотворств святого места до сих пор особенно вдохновляют достижения монастырского хозяйства. Была, значит, у монастыря такая философия, при которой и всё прочее у него было, рассуждает бравый гид, тридцать лет проработавший рубщиком беломорских водорослей, а потом пришли мы с другой философией, и ничего не стало. Впрочем, о девяностом годе, когда водорослевый промысел на островах пришлось окончательно свернуть – закрыли и местный заводик по производству агара, снабжавший работой население, начиная с детей, сдававших морские побеги за карманный гонорар, – гид припоминает с еще большей иронией, чем о советской идеологии. И когда в разбредшейся группе кто-то поднимает неизменно волнующую туристов тему мздоимства монастыря, получающего-таки доход с теперь уже совсем невеликого хозяйства, гид срывается на горячий афоризм о власти, которая кормится, не трудясь.

Тут старцы душу спасали в страданиях, увещевал он женщину, разнервничавшуюся под дождем: она как будто не знала, что в соловецкое лето не стоит покидать укрывище без прочной обуви и непромокаемого плаща. Рубщик водорослей, впрочем, тоже сплоховал, будто тут и не жил: разомлев на утреннем солнце, оделся полегче и теперь мок вместе со всей группой понаехавших. У меня тоже случалось: когда распогодилось, присела на скамеечку погреться, а через пару минут по куртке загремели мелкие градины.

Морские прогулки до островов архипелага видятся летним шиком из офиса московского туроператора, но в реальности на остров Муксалма мы выплываем в мокрой лодке, потому что под нами море, а сверху дождь, и кусок брезента, на полдороге выданный смягчившимся гидом и поддерживаемый нами по очереди, протекает прямо в рукава. Это что – вот администратор гостиницы рассказала, как когда-то постучались к ним незапланированные визитеры, а по случаю проливных дождей судоходство перекрыли, коттеджи были и так переполнены, и гости с менеджерами доедали последние пельмени из гостиничных припасов. Но: «Мы с Кузовов», – уточнили новоприбывшие, и их сразу пустили. Оказалось, ясным еще утром их доставили на острова Кузова, а вернуться за ними уже не смогли. Туристок ожидали сутки в заливаемых палатках; Кузова знамениты следами первобытной культуры, и застрявшие гости, рассказывают, продалбливали трещины в скалистых возвышенностях, чтобы слить избыток вод.

От обещанного костра на берегу гонят – мыть только что выловленные мидии в морской воде, которая теперь уже кажется теплой. Мидии промышлять запрещается, но дозволено проводить дегустации: бравый гид объясняет, что турист решением чиновников включен в экологическую цепочку острова. Кто-то из группы, сфотографировав приготовленного моллюска на ладони, просит гида немедленно эту гадость забрать. «Помни мою доброту», – скоренько откликается гид, зажевывая покрошенной в салат водорослью фукус.

На острове широко распространена жареная соловецкая селедка и треска. Но курортного изобилия морепродуктов нет, о чем не преминул затеять диспут раздосадованный турист из Подмосковья, выбрав для этой темы непосредственно момент завершения экскурсии по музею лагерной эпохи на Соловках. Видимо, вдохновился видениями крупных рыбин, которые заключенные в пропагандистской киношке 20-х годов, венчающей экспозицию, едва втаскивали на весы. Рыбу повыловили, спокойно пояснял смотритель музея. В лагерный период повырубали и лес – сейчас об островных зарослях гиды отзываются как о «молодых», «третьего поколения».

Зато, рассказывают, совсем недавно на острова пришло первое поколение лосей – пара-тройка, – а уже так хорошо размножились.

Знамениты острова и белухами, к которым в тихую погоду возят на Белужий мыс, где киты выгуливают детенышей: в первый год фиолетовых, во второй асфальтно-серых, трехлетки уже белые. Шторм распугал китов, и свою белуху я встретила в сувенирном магазине: глиняные свистульки, имитирующие обтекаемый силуэт кита, оказались самым ходовым товаром, при мне две подружки закупили целый выводок. Хорошо идут, по словам продавцов, деревянные магниты-селедки и магниты с портретами гнуса.

К главной достопримечательности островов – соловецкому кремлю-монастырю – приглядываешься быстро и скоро перестаешь воспринимать как музейную ценность. Монастырь сейчас в строительных лесах, как и главная, о двадцати двух главах, церковь комплекса деревянного зодчества в Кижи. Но здесь, на Соловках, это не мешает виду. Свежие срубы построек, поколотый кирпич, перегородки и леса – так и должно быть в месте, когда-то расцветшем в самодостаточное островное государство. Вот только иногда слышимые матерки рабочих напоминают, что движуха вокруг – эхо былой монастырской мощи. Любительница круглых площадей, я и в монастырском дворе нашла похожее пространство, куда смотрят настенные солнечные часы, выглядывают церковная лавка, местная булочная и двери старинных печей, когда-то, благодаря специальным тепловым ходам в стенах, отапливавших монастырские залы. В булочной местный квас, пирожки с рыбой и брусникой и архангельский мармелад из водорослевого агара. Экскурсионные группы перемещаются циклично, как тени солнечных часов. Колокола, временно вывешенные во дворе, молчат. В белой трапезной, украшенной разве что центральным опорным столпом, собираются на соборование. На Соловках в июне весна, и на монастырской клумбе отцветают тюльпаны.

Энергоемкая северная размеренность – и островная расслабленность. Огородик за забором – и вольно разлегшееся под монастырскими, в рыжих лишайных подпалинах стенами пестрое стадо коров. Соловецкий поселок похож на городок с куполами и экскурсионной администраций в центре, но улицы виляют, как ручьи, и то и дело выливаются из городка в поле и обратно. Остров выглядит обжитым, но нет в нем сельскохозяйственной неволи, дома как будто только пришвартованы до отлива и наводнены приплывшими сюда на лето из Архангельска, Финляндии, Петрозаводска, Краснодара, Питера или Москвы. Зимой здесь, наверное, пусто, как в островных скитах, где, рассказывают, сейчас живет по монаху. Зимний туризм на Соловках не развит, так как добраться можно только самолетом, а рейса, бывает, приходится днями ждать в архангельском аэропорту.