Великая оружейница. Рождение Меча

– Ох, от этих треугольников у меня уже голова пухнет, – шутливо жаловалась она. – Но я разгрызу этот орешек, не будь я княжна Победа!

Смилина сердцем понимала тот горячий порыв, тот внутренний огонёк, который манил супругу, точно путеводная звезда, и не давал успокоиться и погрязнуть в домашнем быте. У неё самой тоже было любимое дело, без которого и руки её омертвели бы за ненадобностью, и жар жизни в душе погас бы, и само дыхание замерло бы в груди. Не беда, что жена не шила ей рубашек и редко готовила сама; главное – глаза Свободы сверкали, полные радости и света мысли. Если в том было её счастье и единственно правильный образ существования её души, то какая разница, кто сошьёт эти рубашки? Отсюда проистекала надобность в девушках-служанках, которую Смилина признавала небезосновательной, а вот её родительница Вяченега смотрела на это не слишком одобрительно.

– И чем занимается твоя жена целыми днями? – хмыкала она. – Свалила всё на прислугу, а сама порхает, как бабочка – без забот и хлопот. Ну что ж, этого следовало ожидать. Так уж её воспитали.

Смилина мрачнела, не зная, как толком объяснить матушке, не видевшей в своей жизни ничего, кроме тяжкой беспросветной работы, что не создана была Свобода для домашнего очага. Нет, работы княжна не боялась – могла даже коровник почистить, не жалея рук, а за своим Бурушкой ухаживала только сама. Но если взвалить на неё все хлопоты по хозяйству, была бы она счастлива? Сияли бы её глаза, лучились бы радостью, от которой и сама Смилина воспламенялась и работала с удвоенным пылом?

– Матушка, вот представь себе: есть певчие птицы, а есть домашние курочки, – с трудом подбирая слова и внутренне морщась от их неуклюжести, пыталась растолковать Смилина. – Есть благородные скакуны, а есть рабочие быки. Ну, запряги ты скакуна в плуг – и загубишь его. Так и тут.

– Ну, ежели жена тебе нужна только для красоты, я ничего не имею против, – усмехалась в ответ родительница. – Это твоя жизнь, твой выбор. Верю, что любишь её. Ну, что поделать… Живите, как умеете.

– Да нет, матушка, дело не в красоте! – досадливо кривилась Смилина. – Я, наверно, плохо умею объяснять. Словеса… Ну, не моё это. Руками работать – это пожалуйста, а вот речи говорить я как-то не привычна. Она ж не бездельничает. Она учится. Понимаешь, она хочет все Белые горы обмерить да чертёж земельный сделать – где какие вершины, где леса, реки да озёра. Как Тишь под землёй течёт… Ну, эдак вот… объёмно. – Спотыкаясь и безнадёжно запутываясь в словах, Смилина повторяла руками мечтательные движения Свободы в воздухе. – Чтоб всё как настоящее было. Чтоб потрогать можно было.

– Ну и к чему это? – пожала плечами Вяченега. – Да ну, баловство какое-то…

Смилина ушла от родительницы с нывшей под сердцем обидой за Свободу и её занятия, о которых матушка высказалась так неуважительно. Её огорчала та насмешливо-подчёркнутая учтивость и почтительность, с которой Вяченега начинала держаться с её женой, когда они приходили в гости вместе. Сквозила в этой учтивости какая-то отчуждённость. Дескать, уж прости, госпожа пресветлая, что мы такие тёмные да неучёные… Сама Смилина выучилась грамоте поздно – уже после того, как начала собирать своё кузнечное мастерство по крупицам. Читала она плохо, по складам, но всё-таки читала, а родительница и сёстры обходились без грамоты.

Свобода, чувствуя эту натянутость, после семейных встреч замолкала и мрачнела, хотя всеми силами старалась не подавать виду.

– Чую я, суждено мне в твоей семье чужой остаться, – сказала она как-то раз с невесёлой улыбкой.

– Ничего, лада, не тужи, – пыталась утешать её оружейница. – Свыкнутся со временем.

– Ладно, чего уж там… Я и не сундук с золотом, чтоб всем нравиться, – засмеялась супруга, желая обратить всё в шутку. Нежно прильнув к груди женщины-кошки, она потёрлась носом о её щёку. – Насильно мил не будешь.

Но, любя Свободу всеми силами души, Смилина желала, чтоб и все вокруг относились к ней если не с той же любовью, то хотя бы с уважением. С горечью чувствовала оружейница, что понемногу откалывается от родных, что пролегает меж ними – нет, не пропасть, а какая-то пелена недопонимания. Она ловила себя на том, что всё чаще ищет поводы избегать встреч, потому что разговор непременно свернёт в сторону Свободы. «Ну, как там твоя госпожа прекрасная? Не натёрла ли ножки свои белые, гуляючи? Не болит ли у неё головка от наук многотрудных?» – не преминет с усмешкой спросить матушка. Вроде бы добродушно, а всё ж царапнет сердце Смилины коготок досады.

В летнюю страду оружейница работала в кузне только во второй половине дня: кто, кроме неё, уберёт жито – тяжёлое, золотое? С раннего утра уходила она в поле.

– Айда, девушки, помогать станете, – позвала она служанок супруги. – Серп-то хоть в руках держать умеете?

Те, выросшие в селе, умели и серпом орудовать, и снопы вязать. Но сжать – только полдела, потом надобно обмолотить, провеять. Невпроворот работы – до ломоты в теле, но была она Смилине только в радость. Из зёрен этих получится мука, из муки – хлеб, который станет кушать её ненаглядная Свобода.

Когда они вернулись с поля домой, княжна вынимала из печки пирог с рыбой. На столе стоял земляничный кисель и кувшин молока.

– Яблонька тесто поставила, а оно подошло. Ну, не пропадать же ему! Перекиснет – и куда его потом? – Свобода поклонилась вошедшим труженицам: – Прошу к столу, обедать подано!

– Ох, госпожа, зачем ты хлопотала, мы б и сами, – заохали девушки.

– Когда б вы успели? Вы ж чуть свет в поле ушли! – Свобода разлила молоко по кружкам, согрела Смилину широкой солнечной улыбкой. – Кушайте, кушайте. Заслужили. Не то что я, лентяйка!

– Радость моя, не говори так. – Смилина поцеловала жену, с нежностью приложила ладонь к её животу. – Ты заслуживаешь всего самого прекрасного на свете. – И поправила себя ласковым шёпотом: – ВЫ заслуживаете. Потому что дороже вас у меня нет ничего и никого.

Глаза Свободы влажно замерцали, и она поспешила к столу – разрезать пирог. Смилина взяла у неё нож.

– Я сама, ладушка. Ты отдыхай.

После обеда Смилине ещё надо было в кузню: текущих дел урожайная страда не отменяла. Однако в её сердце скреблась тревога. Глаза у супруги сегодня что-то слишком подозрительно блестели, она то и дело тёрла их, будто соринку пыталась достать. На вопросительные взгляды Смилины она тут же отвечала бодрой улыбкой. Девушки принялись за домашние дела, а оружейница привлекла Свободу к себе и тихонько спросила, заглядывая в глаза:

– Что сегодня с тобою, ягодка? Не ладится что-то?

– Когда у меня что-то не ладится, я злюсь, а не плачу. – Свобода промокнула уголком головного платка глаза и взглянула на женщину-кошку со своей обычной шаловливой лукавинкой. – И думаю над тем, как сделать, чтоб ладилось.

– Ну, так всё-таки – что? – допытывалась оружейница. – Скажи, а то у меня в кузне мысли не о работе будут, а о том, отчего у тебя глаза на мокром месте.

– Работай спокойно, лада. – Свобода чмокнула Смилину в нос. – Так, думы всякие одолевают. А может, просто устала чуточку. Не бери в голову.

– Беда мне с тобою, – вздохнула Смилина.

Дел в кузне было много. Пришла новая ученица, и оружейница проверяла, на что она способна. Та показала себя уже почти готовой мастерицей кузнечного дела, а оставалось ей ни много ни мало – овладеть волшбой. И собой хороша: глаза ясные, пытливые, барвинково-синие, тёмно-русая коса – в руку толщиной, а длиною – ниже пояса. Работала она уверенно, зрело, и в каждом её движении, в каждом ударе молотом была эта спокойная сила и любовь к делу, которая и решала всё. Звали её Радонегой.