Великая тушинская зга

– Первый престол был и есть Римский, католический! Потому он во всех вопросах прав и потому у католической церкви прихожан на полтора миллиарда больше, – провозглашал неоспоримую истину Мартин.

– Много званных, да мало избранных! – парировал Евстафий. – Вера, происходящая от страстных органов, будь то ум или сердце, для слабой человеческой природы приятна, ибо потворствует слабости. Вера же, проистекающая из духовного родства Светлому Мраку Господню, обожествляет человеческую природу. Оттого и радуемся мы по-разному: вы – от Рождества больше, мы – от Пасхи!

– Не вижу смысла! – негодовал католик. – У меня даже голова закружилась, пока я в уме всё, вами сказанное, на эстонский переводил.

– Вот! – торжествовал православный. – Прямое доказательство моей правоты. Уму лукавому не одолеть истинной веры!

– При чём здесь вера! – сокрушался Мартин. – Это вы, ваше Высокопреосвященство, как шаман, меня в трансовые состояния вводите своими речами. Да вы хлыст, батюшка!

– Побойтесь Бога! – обижался православный архипастырь и интересовался: – Про шаманов, кстати: вы, ваше Высокопреосвященство, Кастанеду читали?

– Читал, – признавался католик. – И вы читали?

– Мне один инок своими словами, но во всех деталях пересказывал, – отвечал Евстафий и печально разводил руками. – Что тут скажешь: в наших лесах таких кактусов нет!

– Кактусы – не главное! – пытался объяснить ему суть мистического учения Мартин.

– Вот опять! – хмыкал православный архипастырь. – По мне так кактусы-то как раз и самое главное, а всё остальное вода, досужие домыслы! Всё у вас так: и папизм, и кактусы не виноваты!

Рано или поздно Мартин отказывался спорить дальше и соглашался попробовать настойку на кедровых орешках, а Евстафий вовсю угощался ликёром «Амаретто», тоже с ореховым привкусом.

Много ещё чего рассказывал Эльмар Марине Юрьевне, и чем больше он рассказывал, тем больше она ему симпатизировала. Стала носить мини-юбку и душиться «Ландышем серебристым» не так экономно, как раньше.

Эстонец это, видимо, чувствовал, потому что начинал говорить с сильным акцентом.

Марина Юрьевна уже несколько раз пыталась заманить его на чай домой, пока Серёжа был в школе, и только сегодня он наконец решился. Пришёл с цветами и гигантским карандашом, говорил опять путано и много про старый Таллин, про всемирно известные эстонские кисломолочные продукты. Марине Юрьевне пришлось взять инициативу в свои руки и поцеловать гостя первой. Эльмар о таком и мечтать не мог. Целомудренный эстонец испытал такой комплекс чувств, что на последующие действия у него просто не было ресурса. Но женщину это только вдохновило ещё больше.

Когда немного сконфуженный Эльмар ушёл и домой вернулся сын, она витала в своих грёзах.

– Ещё услышим бой часов Старого Томаса, – лепетала она.

Серёжа не очень понял, о чём идёт речь, но расспрашивать не стал, позволяя маме и дальше грезить о чём-то, видимо, очень красивом. Или что у взрослых таким красивым считается. Он отложил гигантский карандаш в сторону и открыл учебник математики. Завтра должна была быть контрольная, а с математикой у Серёжи было не очень хорошо. Да и учительница Белла Васильевна спуску никому не давала. Строгая была женщина, хотя и дружила с артистом Владимиром Высоцким, который пел песни. Во всяком случае, так рассказывала Серёжина одноклассница Катька Лютаева. Она сама видела, как артист на белой иномарке привозил Беллу Васильевну домой. Правда, не в Тушино, а на «Войковскую», в кооператив «Лебедь», за мостом. В красивые высотки, которые местные жители почему-то называли «еврейскими». У Катьки в этих домах бабушка жила.

Серёжа зевнул и захлопнул учебник. Сил готовиться не было совсем. В глазах стояло окровавленное лицо американского шпиона. Мальчик встряхнул головой, отпугивая морок, и пошёл к кровати.

В то же самое время Борька сидел в гордом одиночестве посреди пустой трибуны и следил за беготнёй хоккеисток по полю. Под грохочущую из звуковых колонок музыку оперы Рихарда Вагнера «Золото Рейна» девки, не зная устали, рвали воздух короткими кривыми клюшками, толкались нещадно и то и дело катились кубарем по траве.

Мальчик гордился, что его подруга не только ничем не уступает остальным, но даже пользуется у них авторитетом. Иногда во время атаки лицо Хольды приобретало исключительно правильные геометрические формы и глаза словно заливала ртуть, иногда она отпускала себя и звонко хохотала до колик в животе. И тогда мальчишке больше всего на свете хотелось смешить её, чтобы она вечно так смеялась.

Вот уже третий день Борис определялся с вопросом: любит ли он её или просто хочет эгоистично владеть ею, потому что круче неё он ещё девчонки не встречал. Сегодня, глядя на неё с трибун, он понял, что всё-таки любит, потому что такая красота вряд ли может ему когда-нибудь принадлежать. Оно, конечно, нелогично, но так.

Когда он думал про это, Хольда думала о Серёже и не могла понять, почему он не выходит у неё из головы. Это очень мешало ей играть. Капитанша их команды уже дважды пихала её в плечо и говорила: «Очнись!» А она не могла. Разве что под самый конец игры, когда на неё налетели сразу две защитницы и буквально выбросили её за поле. Только тогда, стирая с виска кровь от царапины, Принцесса отвлеклась от чувственных грёз.

После матча Борис и Хольда возвращались домой вдоль канала, и мальчик решительно спросил:

– Мы будем больше чем друзья?

Девочка от неожиданности опешила, но, взглянув на бледное лицо друга, серьёзно и честно ответила:

– Не будем.

На этом и окончились их личные отношения. Будучи уже очень взрослыми людьми, однажды летним вечером они вернулись на это место и долго молча смотрели на тёмную воду, пытаясь уловить в её отблесках затухающие огоньки давних событий, пережив которые они стали сами собой.

Выросшая Хольда искренне надеялась, что на неё из прохладной темени воды взглянет она сама, шестиклассница. Но ничего не увидела. А Борис как раз ясно увидел себя и бывшего комсорга. Но не взрослыми, а детьми. Мужчина резонно решил, что спутница спишет это на последние, явно лишние стопки коньяка в гостях, и не стал ничего говорить ей.

Он не знал, что тогда, тем далёким летним вечером после матча, Хольде показалось, что на них из воды смотрели они сами, только спустя целую жизнь…

Ребята сошли с набережной на мост, по нему перешли на другую сторону канала и на углу парка попрощались, крепко пожав друг другу руки.

Для мальчика, впрочем, это прощание было больше символическим, потому что он сделал вид, что повернул и пошёл к переходу на светофоре, но на самом деле скользнул шпионской тенью вдоль кованой парковой решётки и на некотором отдалении, пробираясь сквозь кусты, проводил комсорга до самого подъезда. И только когда её милый профиль скрылся за дверью, направился к себе домой.

У трамвайной остановки он встретил деда Ваню Собакина. Тот сидел в ожидании трамвая на скамеечке с огромной медной трубой на коленях. Труба называлась туба, и дед Ваня на ней играл по работе, в духовом оркестре, приписанном к Дому культуры, но выступающем только на похоронах. Оркестр на всё Тушино был один, и всех музыкантов местные знали в лицо. А уж деда Ваню в особенности. Ну, во-первых, он был герой войны, во-вторых, имея образование фрезеровщика высшей категории, большую часть крепёжных гаек на космическом корабле выточил лично, в-третьих, имел в сыновьях Гарика Собакина – парня лихого, с гитарой, на которой он в подвале того же Дома культуры по ночам играл для таких, как он, лихих ребят, часть из которых носила в карманах ножи и кастеты.