Великие реалисты и не только… Лучшие художники послепетровской России

Трудясь над «Оттепелью», Васильев сильно простудился: в 1871 году у него обнаружили туберкулез. В мае художник уехал в Харьковскую губернию, где остановился в имении Хотень, принадлежавшем его покровителю, графу Павлу Строганову. А в июле отправился поправлять здоровье в Ялту.

На юге, несмотря на мягкий климат, ему пришлось нелегко, одолевали заботы. Нужно было не только найти средства на лечение, но и обеспечить близких: в Крым вместе с живописцем приехали его мать и младший брат Роман. От Общества поощрения художников мастер ежемесячно получал сто рублей, их хватало на самое дешевое жилье. Многое было не по карману, город в то время был популярен и переживал строительный бум. Васильев писал Крамскому: «Ялта разрушила все авторитеты, и Америка перед ней – ничто, нуль. Вся изрыта, вся завалена камнями, лесом, известью; дома растут в неделю, да какие дома! Меньше трех этажей и дешевле 50 тыс. – ни одного; гостиниц строится столько, что скоро все жители Ялты и все приезжие пойдут только для прислуги, да и то, говорят, мало будет. Нет, не могу!»

За помощью художник обращался к Третьякову: «Положение мое самое тяжелое, самое безвыходное. Я один в чужом городе, без денег и больной. Мне необходимо 700 рублей». Меценат не остался глух к этой просьбе, отправил деньги, а в ответном письме поддержал: «Очень грустно, любезнейший мой Федор Александрович, что Вы так расхворались, но главное – прежде всего спокойствие и осторожность… Будьте здоровы, любезный друг, мужайтесь! Кто смолоду похворает, под старость крепче бывает!.. Ваш преданный П. Третьяков».

Южная природа поначалу не нравилась художнику, он тосковал по скромной среднерусской красоте. Ностальгическим чувством проникнуто полотно «Мокрый луг» (1872), в котором воплощено романтическое представление о двоемирии – соседстве покоя и бури, добра и зла, вечного и земного. Эта работа предвосхитила шедевр Исаака Левитана «Над вечным покоем» (1894), где также отражены размышления о горнем и дольнем мирах.

Впрочем, со временем Васильев влюбился в Тавриду: «О Крым! Что за поэзия! Солнце не щадит тепла и света, деревья миндальные цветут, свежесть первого дня творения!.. Из окна наслаждаюсь природой. Что за прелесть! Яркое, как изумруд, море… У горизонта море принимает замечательно неуловимый цвет: не то голубой, не то зеленый, не то розовый. А волны неторопливо идут, идут откуда-то издалека отдохнуть на берег, на который они, впрочем, грохаются самым неприличным образом. Волны, волны! Я, впрочем, начинаю уже собаку доедать относительно их рисунка; но успел совершенно убедиться в следующем: вполне верно, безошибочно их ни рисовать, ни писать невозможно, даже обладая полным их механическим и оптическим анализом. Остается положиться на чувство да на память». А вот другое наблюдение: «Середина декабря. Небо голубое-голубое, и солнце, задевая лицо, заставляет ощущать сильную теплоту. Волны – колоссальные, и пена, разбиваясь у берега, покрывает его на далекое пространство густым дымом, который так чудно серебрится на солнце… Картина в самом деле так очаровательна, что я рву на себе волосы – буквально, – не имея возможности сейчас бросить все дурацкие заказы и приняться писать эти волны. О, горе, горе! Вечно связан, вечно чему-нибудь подчиняешься».

Одно из последних полотен Васильева «В Крымских горах» (1873) произвело фурор на выставке Общества поощрения художников, получило первую премию по ландшафтной живописи. Крамской писал автору: «После Вашей картины все картины – мазня, и ничего больше… Вы поднялись почти до невозможной, гадательной высоты… Ваша теперешняя картина меня лично раздавила окончательно. Я увидел, как надо писать. Как писать не надо – я давно знал, но… как писать надо – Вы мне открыли! Что-то туманное, почти мистическое, чарующее, точно не картина, а в ней какая-то симфония доходит до слуха оттуда, сверху, а внизу на земле, где предметы должны быть реальны, – какой-то страдающий и больной человек. Решительно никогда не мог я себе представить, чтобы пейзаж мог вызвать такие сильные ощущения».

Здоровье Васильева продолжало ухудшаться, не помогали ни крымский воздух, ни советы докторов, в том числе знаменитого Сергея Боткина, чахотка прогрессировала. Федор Александрович скончался 24 сентября 1873 года и был похоронен на Поликуровском кладбище в Ялте. Крамской отмечал: «Русская школа потеряла в нем гениального художника. Мир его праху, и да будет память его светла, как он того заслуживает. Милый мальчик, хороший; мы не вполне узнали, что он носил в себе, и некоторые хорошие песни он унес с собой, вероятно».

Младший брат (Аполлинарий Васнецов)

Ксения Воротынцева

«Вкрадчивый осенний аромат» столетиями волновал и поныне волнует поэтов, писателей, рисовальщиков всех уровней. Одним из тех, кто чрезвычайно тонко ощущал «пышное природы увяданье», был Аполлинарий Васнецов, младший брат творца наших хрестоматийных «витязей». Этот живописец всю жизнь оставался в тени гениального родича. Между тем Аполлинаша, как называл его Александр Бенуа, обладал невероятно мощным даром. Однако 160-летие со дня его рождения в нынешнем году отмечалось весьма скромно: фамилия «Васнецов» все так же ассоциируется с другим сыном сельского священника, оказавшим, кстати сказать, на брата огромное влияние.

Аполлинарий Михайлович Васнецов (25 июля [6 августа] 1856, Рябово, Вятская губерния – 23 января 1933, Москва). Портрет работы Николая Дмитриевича Кузнецова, 1897 год

Судьба обоих мастеров сложилась непросто. Они рано осиротели. Аполлинарию было всего тринадцать, когда умер отец. Еще раньше ушла из жизни матушка. Мальчик готовился пойти по стопам родителя, учился в Вятском духовном училище. При этом мечтал о судьбе художника, даже создавал некие изображения на стенах родного дома. Будущий живописец вспоминал: «Когда у меня отняли мел, я прибег к куску мыла, находя, что и оно может отчасти передавать рисунок».

Конец ознакомительного фрагмента.