Великие религии мира

Пророки обличали лицемеров, людей мертвой обрядности, остававшихся в душе жестокими и лживыми. Но ни один пророк не дерзнул пренебречь обрядом, установленным Моисеем, поставить новое вдохновенное чувство истины выше вековых предписаний. Это сделал только Иисус.

Одна из важнейших заповедей моисеевых гласила: «Чти день субботний». Первоначальный смысл заповеди — необходимость прервать череду будней, необходимость внутреннего праздника — благоговейного и углубленного отношения к жизни. Но этот смысл потускнел. Оставались незыблемыми строжайшие правила, запрещавшие в субботу заниматься какими бы то ни было делами, в том числе лечением больных. Иисус перешагнул через букву закона. Он исцелял, не считаясь с днями недели. В ответ на упрек он сказал: «Не человек для субботы, а суббота для человека». Это не значит, что Иисус отменил закон. Но он отменил буквальность закона. Он говорил, что закон пишется главным образом не в книге, а в человеческом сердце. В человеческом сердце записана потребность в благоговейной праздничности. А в субботу она чтится или в другой день — не важно. Важно, что сегодняшнее непосредственное чувство истины выше вчерашнего, воплощенного в слове, в законе. Важно, что человек перестает быть рабом созданий своего собственного ума.

Установка на внутреннее чувство, на интуицию помогла впоследствии христианству преодолеть «буквы» традиции разных народов, впитать в себя «дух» традиций не только еврейских, но также греческих, египетских, сирийских, стать великим синтезом средиземноморской культуры.

Внутри нас

Идеалом древних греков была соразмерность, гармония видимая и выявленная, гармония отдельного предмета. Идеалом древних иудеев была безмерность — нечто невыявленное, не воплотившееся ни в чем предметном. Безмерность, которая проявляется невидимо в сердце человека, как нравственный порыв, говорит с ним, как совесть. Идеал греков эстетически закончен; идеал иудеев — непредставим, пластически не оформлен. В одном случае — красота, довольно безразличная к нравственности; в другом — нравственность, совесть, довольно глухая к внешней красоте. Христианский идеал включал в себя и зримую красоту и нравственный порыв, безмерное и соразмерное. Только это не было механическим соединением того и другого, а чем-то новым, преображенным, третьим. Красота в прежнем смысле — гармония отдельного предмета — нарушена. Но невидимая, невыявленная, только угадываемая прежде безмерность, пугавшая греков (рок, судьба) и притягивавшая иудеев (Сущий), выявляется и ощущается как новая красота, новая гармония — гармония человека, вместившего в свою душу безмерность.

Древние евреи запрещали делать священные изображения. Священное бесконечно, непредставимо, неизобразимо. А греки делали прекрасные изображения своих богов и не понимали, как можно чтить бога без образа. Апостолы примирили еврейское чувство Бога с греческим: «Бога не видел никогда и никто. Единородный Сын, сущий в недрах Отчих — Он явил». Христа видели толпы, и после его смерти верующие видели его образ. Христа можно было изобразить. Но христианин поклоняется не изображению, а сквозь него — невидимому Богу. Икона — не портрет и не идол; это символ священного, это сосуд, форма, в которую вместилось бесконечное, превосходящее всякую форму, — подобно тому как Сын сделал зримым незримого Отца. Икона — это окно в небо, дверь в бесконечность. Такое понимание иконы установилось не сразу; в Византии были иконоборческие движения, но в конце концов почитание икон утвердилось.

Попробуем вглядеться в «Троицу» Андрея Рублева. Просто вглядеться, ничего не думая о сюжете, «вслушаться» в ритм линий и красок, как в музыку. Можно ничего не знать о христианской символике Троицы и все же почувствовать какое-то светлое спокойствие. Радостна картина или печальна? Ни то, ни другое. Она больше радости, глубже печали. Она полна глубокого внутреннего света. И в свете как бы рождаются другие мерила и становятся иными сами наши чувства. Они расправляются и вырастают, как вырастает горизонт, когда выходишь из тесной улицы в поле.

Три ангела, зашедшие к библейскому Аврааму и его жене Сарре, осознаны были иконописью как символ трех ипостасей (аспектов, «лиц») единого Бога: Отца, Сына и Святого Духа. Невозможно твердо «привязать» рублевских ангелов к той или иной ипостаси, настолько они внутренне едины. Отец — творческое начало, первопричина жизни; Сын — воплощение деятельной любви; Святой Дух, «веющий, где хочет», — их «вездесущность», разлитость во всем мире. Образ Троицы говорит о духовной гармонии, о божественной любви, связывающей все со всем. И эта внутренняя связь каждой души с другой воплощена в ритме линий и красок, «подключающих» нас к этой гармонии.

Иные иконы с первого взгляда кажутся застывшими, мертвенными. Но вглядитесь — и вы увидите, что внешнее движение уступило место внутреннему, углубленной, перенасыщенной духовной жизни. Покой иконы — это символ духовного равновесия, незыблемости внутреннего мира. Это так и в изображении Христа, и святых, и в иконах Богоматери. Дева Мария стала образом одухотворенной женственности, образом вечного целомудрия, приносящего великий духовный плод, рождающего Истину, Бога-Слово. Главное в иконе — глаза и руки, особенно глаза. Они возвышают и просветляют душу, размывают границы личности и уводят за ее горизонт — к безграничной любви и нежности, которая способна, кажется, залечить собою все раны мира...

Идеал христианства — ощущение внутренней связи всех со всеми, ощущение бесконечности, как своей опоры. Отдельные предметы теряют свою законченность, уходят в бесконечность, чтобы завершиться в чем-то большем, чем они сами, — в мировом целом. И человек ощущает эту цельность, выходя из узких рамок личности, — в любви. Христианство формулирует свой идеал так: Бог есть любовь. Любовь — единственная сила, которая способна сплавить расколовшийся на осколки мир. Человек любящий гораздо больше присутствует в том, что он любит, чем в себе самом. И по мере возрастания любви возрастает чувство слияния со всем, что любишь, до того, что каждую боль и радость человеческую чувствуешь как свою собственную боль и радость. Тогда, при таком накале любви, человек теряет свою предметность, отдельность (отделенность), «смертность» и становится безмерным, вездесущим, бессмертным. Вот те метафоры, которыми пользуется Евангелие, рисуя образ нового Учителя. Он существует не только в Себе самом, а во всех и во всем. Он говорит ученикам своим, что когда они кормят голодного, они Его кормят, когда помогают больному — помогают Ему, своему Учителю. Зло — разделенность, дисгармония мира. Евангелие верит в возможность преодоления зла любовью.

Евреи ждали Мессию — всесильного спасителя, который установит на земле справедливость. Были тысячи примет, откуда и как должен был появиться Мессия. И вот человек, назвавший себя Мессией, пришел из Галилеи, о которой было сказано в Писании, что из нее ничего доброго не выходит. И человек этот назвал все внешние приметы и знамения игрушками ума. Он сказал: «Не придет царствие Божие приметным способом, и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо царствие Божие внутри нас». Христос увидел бесконечность внутри, как некое ему самому присущее свойство. Он перевернул мир извне вовнутрь, из внешней пустоты к внутренним источникам, от кризиса и исчерпанности к неисчерпаемости целостного переживания жизни. Бог древних иудеев был смутно ощутимым огнем жизни, далеким и непонятным, настигающим пророков, как вдохновение. Иисус почувствовал этот огонь близким внутренним светом, светом собственной души. И тогда произнес слова, которые до него никто не произносил: «Я и Отец — одно».

Большинство современных Иисусу иудеев восприняли эти слова как величайшее кощунство. Большинство позднейших христиан — как единственное и неповторимое чудо. На самом деле это был переворот в человеческом сознании, смысл которого именно в возможности повторять его. Слова Иисуса значат: произошло воссоединение. Если в ветхом Адаме человек отпал от Бога, то теперь, в новом Адаме, он воссоединился с Ним. Грех уничтожен. Человек из грешного стал безгрешным.

В чем заключался грех ветхого Адама? Если смотреть извне, то это понять трудно. Что сделал человек? Нарушил запрет Бога. Съел запретный плод. Если Бог — высшая сила, чуждая нам, повелевающая _ нам извне, то грех Адама и не грех вовсе, а пустяковая провинность. Но если понимать Бога как нашего внутреннего творца — того, кто создал нас и ежеминутно поддерживает нас в жизни, то нарушить Божье повеление, отпасть от Бога, значит быть в раздоре с законом твоей жизни, в конце концов — в разделении, в раздоре с самим собой.

После грехопадения Адама человеческая природа стала грешной, все люди пребывают в большей или меньшей степени в раздоре с самими собой, со своей глубиной, в отчуждении от мира и от своего Творца. Можно понимать это состояние отпадения как единственно возможное для человека. Но Иисус Христос утверждает, что это не так. Человек может и должен быть безгрешным. В нем не должно быть ничего, что разделяло бы его со своим Творцом. Человек — только сосуд. И сосуд этот может быть совершенно чистым, до краев наполненным любовью. Эта Любовь — все. Сам сосуд — ничто.

То, что извне кажется самовозвеличением, при взгляде изнутри оказывается предельным смирением и самоумалением. «Ничего не творю от Себя. Исполняю волю пославшего Меня». Иными словами: меня нет, есть только Бог, заполнивший меня. «Я умер, жив во мне Христос», — скажет впоследствии апостол Павел. Это и есть возможность повторить за Христом: «Я и Отец — одно». Христос вытеснил из Павла Павла, как Бог вытеснил из Христа человека. Этот человек есть, но его как бы и нет. Он до краев заполнен Богом.