Великий карбункул

лишь галереей потускневших от времени картин, и мир волшебно заиграл перед

ними всеми своими красками. Они чувствовали себя подобно первозданным

существам в первозданной вселенной.

– Мы молоды! Мы молоды!
– ликуя, кричали они. Юность, как ранее

глубокая старость, стерла характерные особенности каждого, столь ярко

выраженные в среднюю пору жизни, и сроднила их между собой. То были теперь

четверо шаловливых юнцов, резвившихся со всем безудержным весельем, присущим

их возрасту. Удивительным образом их задор проявлялся охотнее всего в

насмешках над той самой немощью преклонных лет, жертвами которой они были

еще совсем недавно. Они громко потешались над своей старомодной одеждой, над

долгополыми сюртуками и двубортными жилетами молодых людей, над чепцом юной

красавицы. Один ковылял по паркету, подражая походке старого подагрика; другой оседлал нос очками и с притворным вниманием перелистывал страницы

волшебной книги; третий уселся в глубокое кресло, передразнивая исполненную

величавого достоинства позу самого доктора. Потом все трое, радостно крича, стали прыгать и носиться по комнате. Вдова Уичерли - если только можно

назвать этим именем цветущую девушку - подбежала к креслу доктора с лукавой

улыбкой на розовом личике.

– Доктор, милый мой старичок!
– воскликнула она.
– Вставайте-ка, я хочу

потанцевать с вами!
– И все четверо захохотали пуще прежнего, представляя

себе, как смешон будет старый доктор за этим занятием.

– Прошу извинить меня, - спокойно ответил доктор.
– Я стар, у меня

ревматизм, и время танцев для меня давно миновало. Но я думаю, любой из этих

молодых джентльменов будет счастлив стать в пару с такой прелестной дамой.

– Потанцуйте со мной, Клара!
– воскликнул полковник Киллигру.

– Нет, нет, со мной!
– закричал мистер Гаскойн.

– Она еще пятьдесят лет назад обещала мне свою руку, - запротестовал

мистер Медберн.

Все трое окружили ее. Один жал ей руки со страстной силой, другой

обхватил ее за талию, третий погрузил пальцы в шелковистые локоны, выбивавшиеся из-под вдовьего чепца. Краснея, вырываясь, смеясь, задыхаясь, уговаривая, обдавая своим теплым дыханием лица всех троих по очереди, она

безуспешно пыталась освободиться из этих тройных объятий. Трудно было

представить себе более оживленную картину борьбы юных соперников за

прелестную добычу. Говорят, однако, что в силу какого-то странного обмана

зрения - быть может, из-за старомодных костюмов и сумрака, царившего в

комнате, - в высоком зеркале отразилась смехотворная драка трех сгорбленных, седых стариков из-за костлявой, морщинистой и безобразной старухи. Но они

были молоды, пыл их страстей говорил об этом. Распаленные кокетством

девушки-вдовы, которая не уступала, но в то же время и не очень

сопротивлялась их ласкам, трое соперников стали обмениваться грозными

взглядами. Не выпуская соблазнительной добычи, они свирепо вцепились в горло

друг другу. В суматохе кто-то толкнул стол, он опрокинулся, и чаша разбилась

на тысячу кусков. Драгоценная влага юности сверкающим ручьем разлилась по

полу и намочила крылья пестрого мотылька, который, состарившись с

приближением осени, уже не мог летать и ждал смерти. Он тотчас же

встрепенулся, порхнул через всю комнату и опустился на снежные кудри доктора

Хейдеггера.

– Полно, полно, джентльмены! Полно, госпожа Уичерли!
– воскликнул

доктор.
– Я решительно протестую против подобного бесчинства.

Они вздрогнули и остановились, ибо в этот миг им почудилось, что седое

Время зовет их из солнечной юности назад, в холодную и мрачную долину

преклонных лет. Они оглянулись на доктора Хейдеггера, который по-прежнему

сидел в своем резном кресле, держа в руках полустолетнюю розу, подобранную

им среди осколков разбитой чаши. По его знаку четыре виновника беспорядка

уселись на свои места - довольно, впрочем, охотно, так как, несмотря на

возвращенную молодость, резкие движения утомили их.

– Роза моей бедной Сильвии!
– вскричал вдруг доктор Хейдеггер, разглядывая цветок при свете вечерней зари.
– Она, кажется, вянет опять!

Да, так оно и было. На глазах у склонившихся над нею людей роза

съеживалась все быстрее и быстрее, покуда не сделалась снова такой же

сморщенной и сухой, какой была до того, как попала в чашу. Доктор стряхнул с

ее лепестков последние капли влаги.

– Она и такою дорога мне не меньше, чем в своей утренней свежести, -

сказал он, прижимая увядшую розу к своим увядшим губам.

При этих словах мотылек спорхнул с его седых кудрей и бессильно упал на

пол. Гости доктора вздрогнули. Их вдруг стал пробирать какой-то странный

холодок, и трудно было понять, чего он коснулся раньше - души или тела. Они

взглянули друг на друга, и им почудилось, что каждое отлетающее мгновение

крадет у них какую-нибудь привлекательную черту, оставляет новую морщинку на

коже, которая только что была гладкой и свежей. Не наваждение ли это было?

Неужели течение целой жизни уместилось в этот короткий час, и теперь они

снова - четыре старика, гости старого своего друга доктора Хейдеггера?

– Значит, мы опять состарились? Так скоро?
– горестно воскликнули они.

Увы, это была правда. Действие влаги юности оказалось более преходящим, чем власть вина. Опьянение рассеялось. Да! Они снова были стариками.

Судорожным движением, в котором еще сказалась женщина, вдова костлявыми

ладонями закрыла лицо, моля, чтобы гробовая крышка скрыла его навек, раз ему

не суждено более быть прекрасным.

– Да, друзья мои, вы снова стары, - сказал доктор Хейдеггер, - а влага

юности - взгляните!
– вся пролита на пол. Что ж, я не сожалею об этом, ибо