Великий карбункул

и выстрелил, побуждаемый инстинктом охотника. Раздавшийся следом стон, которым даже звери могут выразить боль своей агонии, возвестил, что его пуля

попала в цель. Заросли кустарника, куда выстрелил Ройбен, тесно обступали

подножие утеса, формой и гладкостью одной из своих граней напоминавшего

огромный могильный камень. Словно отражение в зеркале, образ этот вспыхнул в

памяти Ройбена; он даже узнал прожилки, походившие на письмена давно

забытого языка. Все осталось по-прежнему, только молодой подлесок вытянулся

вверх и скрыл основание скалы, у которого, возможно, все еще сидел Роджер

Малвин. Однако в следующее мгновение глаз Ройбена уловил перемену, совершившуюся с тех пор, как он стоял здесь в последний раз, спрятавшись за

корнями вывороченного из земли старого дерева. Тоненький дубок, к верхушке

которого он привязал когда-то запятнанный кровью платок - символ своего

обета, за эти годы превратился в крепкое, хоть и не достигшее зрелости, дерево с раскидистой кроной. Но было в нем что-то, заставившее Ройбена

содрогнуться: тогда как нижние ветви были полны жизненных соков и густо

одеты листвой, верхнюю часть поразила болезнь, скрытая порча, и одинокая, иссохшая ветка указывала в небо, словно окостеневший палец мертвеца. Ройбен

вспомнил, как много лет назад маленький флаг развевался над ней - тогда

живой и зеленой. Чья вина погубила ее?

* Доркас, оставшись в одиночестве после ухода мужчин, продолжала

приготовления к ужину. Вместо стола ей служил обросший мхом, могучий ствол

упавшего дерева, на самой широкой части которого она расстелила белоснежную

салфетку и расставила начищенную до блеска оловянную посуду - остатки былой

роскоши и гордости. Этот крохотный островок домашнего уюта производил

странное впечатление на фоне первобытной глуши. Солнечный свет еще золотил

верхушки растущих на холмах деревьев, но в ложбине между их склонами, где

был разбит маленький лагерь, уже сгущались вечерние тени, так что корявые

стволы сосен и темную листву стеснившихся вокруг дубов окрашивало

единственно пламя костра. На сердце у Доркас не было печали, ибо она знала, что лучше странствовать по глухим лесам вместе с двумя дорогими ей людьми, чем затеряться в равнодушной толпе, где никому нет до тебя дела. Она

мастерила из толстых веток подобие сидений для сына и мужа и напевала песню, которой выучилась в годы юности. Незамысловатое творение безвестного

бродячего певца в трогательных словах описывало зимний вечер на пограничной

заставе, где в доме, защищенном высокими сугробами от вторжения свирепых

индейцев, семья наслаждается теплом и покоем. Песня обладала тем безыскусным

очарованием, которое присуще незаимствованной мысли, и четыре повторявшихся

строки вспыхивали, подобно бликам огня в очаге, чьи радости они воспевали. В

них поэт сумел передать ощущение любви и семейного счастья, где слово и

образ дополняли друг друга. Когда Доркас пела, ей казалось, будто вокруг

снова стены родного дома; она не видела больше угрюмых сосен, не слышала

ветра, который в начале каждого куплета посылал ей тяжелый вздох, чтобы в

конце жалобным всхлипом замереть в ветвях. Раздавшийся вдруг выстрел

заставил женщину вздрогнуть - то ли своей внезапностью, то ли сознанием, что

она одна в лесу, у костра. Но уже в следующее мгновение, сообразив, что звук

донесся с той стороны, куда ушел сын, Доркас рассмеялась в порыве

материнской гордости.
– Мой храбрый юный охотник!
– воскликнула она.
– Не

иначе как Сайрус подстрелил оленя! Какое-то время она помедлила в ожидании -

не послышатся ли шаги юноши, спешащего похвалиться перед ней своим успехом.

Однако он не появлялся; тогда Доркас весело позвала: - Сайрус! Сайрус! Но

юноши все не было, и, поскольку выстрел прозвучал где-то совсем рядом, женщина решила сама отправиться на поиски сына - ведь ее помощь могла

оказаться не лишней, чтобы дотащить до лагеря добытую им - как она льстила

себе надеждой - дичь. Доркас пошла в ту сторону, откуда донеслось эхо

смолкнувшего выстрела, продолжая напевать, чтобы Сайрус узнал о ее

приближении и поспешил навстречу. Она ждала, что его лицо, сияющее озорной

улыбкой, вот-вот покажется из-за ствола какого-нибудь дерева или укромного

местечка среди густого кустарника, и в обманчивом вечернем свете (солнце уже

ушло за горизонт) ей пару раз чудилось, будто он выглядывает из листвы и

машет рукой, стоя у подножия крутого утеса. Но, подойдя ближе и как следует

присмотревшись, Доркас увидела, что это всего лишь ствол молодого дубка, одна из ветвей которого, простершаяся дальше прочих, раскачивается от ветра.

Женщина обошла вокруг скалы и вдруг, лицом к лицу, столкнулась со своим

мужем, подошедшим, должно быть, с другой стороны. Опершись на приклад

мушкета, дуло которого зарылось в сухие листья, он казалось, был поглощен

созерцанием какого-то предмета, лежавшего у его ног.
– Что это, Ройбен?
–

смеясь, окликнула его Доркас.
– Ты подстрелил оленя и уснул над ним? Однако

он не шевельнулся, даже не глянул в ее сторону, и липкий, холодный страх, источник и объект которого были ей непонятны, стиснул вдруг сердце женщины.

Теперь она заметила, что лицо Ройбена покрыто пепельной бледностью, и черты

его застыли в гримасе немого отчаяния. Похоже, он даже не осознавал ее

присутствия.
– Ответь же мне, Ройбен!
– воскликнула Доркас.
– Ради всего

святого!
– и странное звучание собственного голоса испугало ее больше, чем

царящая вокруг тишина. Муж медленно выпрямился, повернулся и взглянул ей в

лицо, затем подвел к утесу и указал рукой на что-то у его подножия. Там, на

сухих опавших листьях, уронив голову на руку, лежал их мальчик, охваченный