Великий карбункул

шапочка, - таково было одеяние пуританского священника. Это почтенное лицо

опиралось на палку, которую, казалось, только что срезали в лесу, а башмаки

его были в грязи, как будто он шел пешком через дикие болота. Видом своим он

в точности походил на пилигрима, но при этом держался с апостольским

достоинством. Как раз в тот момент, когда Эндикотт увидел его, он отложил в

сторону свою палку и нагнулся, чтобы напиться из журчащего родника, выбивавшегося на солнечный свет примерно в двух десятках ярдов от угла

молитвенного дома. Однако, прежде чем напиться, этот достойный человек в

знак благодарности поднял глаза к небу, а затем, придерживая одной рукой

седую бороду, зачерпнул этого простого питья ладонью другой руки.

– Эй, почтенный мистер Уильямс!
– крикнул Эндикотт.
– Приветствуем твое

возвращение в наш мирный город. Как поживает наш достойный губернатор

Уинтроп? Какие новости из Бостона?

– Губернатор в добром здравии, уважаемый сэр, - отвечал Роджер Уильямс, подбирая свою палку и подходя ближе.
– А что касается новостей, то вот

письмо, которое мне вручил его превосходительство, узнав, что я сегодня

отправляюсь сюда. Вероятно, в нем содержатся весьма важные известия, ибо

вчера пришел корабль из Англии.

Мистер Уильямс, салемский священник, личность, разумеется, известная

всем зрителям, подошел теперь к месту, где под знаменем своей роты стоял

Эндикотт, и вручил ему послание губернатора. На широкой печати был оттиснут

герб Уинтропа. Эндикотт поспешно развернул письмо и начал читать, и когда он

дошел до конца страницы, его мужественное лицо исказилось от гнева. Кровь

бросилась ему в лицо, так что казалось, оно пылает от внутреннего жара.

Никого бы не удивило, если бы и нагрудник его кирасы раскалился докрасна от

пламени гнева, бушевавшего в груди, которую он прикрывал. Дочитав до конца, он яростно потряс зажатым в руке письмом, так что оно зашуршало столь же

громко, как знамя над его головой.

– О скверных делах тут пишут, мистер Уильямс, - сказал он.
– Хуже этого

в Новой Англии еще никогда не бывало. Ты, конечно, знаешь содержание письма?

– Да, разумеется, - отвечал Роджер Уильямс, - ибо губернатор

советовался по этому делу с моими собратьями из духовных лиц в Бостоне, и о

моем мнении тоже спрашивали. И его превосходительство поручил мне просить

тебя от его имени не разглашать эту новость сразу, чтобы не вызвать

возмущения в народе и не дать тем самым королю и архиепископу предлога

выступить против нас.

– Губернатор - мудрый человек, мудрый и притом мягкий и умеренный, -

сказал Эндикотт, мрачно стискивая зубы.
– Однако я должен действовать по

собственному разумению. В Новой Англии нет такого мужчины, женщины или

ребенка, которых эта новость не касалась бы самым живейшим образом, и если

голос Эндикотта будет достаточно громким, его услышат мужчины, женщины и

дети. Солдаты, построиться в каре! Эй, добрые люди! Тут есть новость для

всех вас.

Солдаты окружили своего капитана, а он и Роджер Уильямс стояли вместе

под знаменем красного креста, в то время как женщины и старики

проталкивались вперед, а матери поднимали своих детей, чтобы те видели лицо

Эндикотта. Несколько ударов в барабан дали сигнал к молчанию и всеобщему

вниманию.

– Товарищи по оружию, товарищи по изгнанию!
– начал Эндикотт, стараясь

сдержать охватившее его волнение.
– Во имя чего покинули мы свою родину? Во

имя чего, спрашиваю я, покинули мы зеленые и плодородные поля, дома или, быть может, старые седые храмины, где мы родились и воспитывались, кладбища, где погребены наши предки? Во имя чего прибыли мы сюда и воздвигли наши

собственные надгробные плиты в этих необитаемых местах? Страшен этот край.

Волки и медведи подходят к нашим жилищам на расстояние человеческого голоса.

Туземец подстерегает нас в мрачной тени леса. Упрямые корни деревьев ломают

наши плуги, когда мы пашем землю. Дети наши плачут, прося хлеба, и мы

вынуждены возделывать прибрежные пески, чтобы накормить их. Во имя чего, снова спрошу я вас, разыскали мы эту страну с неблагодарной, бедной почвой и

неприветливым небом? Разве не во имя того, чтобы пользоваться нашими

гражданскими правами? Разве не во имя права свободно служить господу так, как нам велит наша совесть?

– Ты называешь это свободой совести?
– прервал его голос со ступенек

молитвенного дома.

Это был голос “самовольного проповедника”. Печальная и спокойная

усмешка мелькнула на кротком лице Роджера Уильямса, но Эндикотт, возбужденный всеми событиями этого дня, с яростью взмахнул мечом в сторону

преступника, - у такого человека, как он, подобный жест выглядел весьма

зловеще.

– Что ты знаешь о совести, ты, мошенник?
– воскликнул он.
– Я говорил о

свободном служении господу, а не о своевольном осквернении и осмеянии его.

Не прерывай меня, или я велю забить тебе голову и ноги в колодки до

завтрашнего дня. Слушайте меня, друзья, не обращайте внимания на этого

проклятого смутьяна. Как я уже сказал, мы пожертвовали всем и прибыли в

страну, о которой едва ли слышали в Старом Свете, для того чтобы превратить

ее в Новый Свет и в трудах искать путь отсюда на небеса. Но что бы вы

думали? Этот сын шотландского тирана, этот внук папистки и прелюбодейки, шотландки, чья смерть доказала, что золотая корона не всегда спасает голову

помазанника от плахи…

– Не надо так, брат, не надо, - прервал его мистер Уильямс.
– Такие

слова не годится произносить даже при закрытых дверях, а тем более на улице.

– Замолчи, Роджер Уильямс!
– отвечал Эндикотт высокомерно.
– Мой дух