Великий тес

— Васька Колесников не смог поставить зимовье на Осе. Отписывался, что леса нет. А я поставлю, как воевода велел и как Курбатка просил. Лес здесь рубить будем. Каждому свалить и очистить от веток по паре стволов — всего-то полдня трудов. А Братскому и Верхоленскому острогам — облегчение.

— Нам надо до ледостава успеть в Енисейский, — заволновались охочие люди Колесникова.

— Избу рубить, острог ставить — не заставлю! — уверил их сын боярский. — Поможете пригнать плоты на Осу и плывите дальше с Богом: недаром наш хлеб ели. А кто захочет со мной остаться и на другой год на Селенгу пойти, тому сам Бог велел отмаливать Васькины грехи на Осе.

Люди вышли на берег. Застучали топоры. С треском, с хрустом повалились вековые сосны и ели. Для шести десятков мужчин связать плот из полутора сотен бревен было делом пустячным. Пугливо убегал от шума зверь, спешно разбирали чумы тунгусы на ближних урыкитах. Для них звуки падающих деревьев были страшней хруста человеческих костей.

Через день течение реки понесло узкий и длинный плот. Два струга правили его спереди, один сзади, еще два — подталкивали с боков. А по берегам уже тянулась степь с дымкой гор вдали.

Из устья Иды, в верховьях которой был волок в Илгу, на Ангару выплыл четырехвесельный струг. С него заметили плоты, и вскоре казаки догнали медленно сплавлявшийся караван.

Старшим в струге был Михейка Сорокин. Он издали узнал Похабова. Улыбаясь щербатым ртом, подвел свою лодку к нему, узловатыми пальцами схватился за борт.

— Так и думал — Ивашка плывет, чтобы меня одарить! — завистливо окинул взглядом длинную связь плота.

В стружке сидели на веслах братья Сорокины — Антип и Яков. Якунька, как всегда, скалился, его нос с выдранными ноздрями кривился клювом хищной птицы: не понять, то ли смеется старый казак, то ли злится. С ними были трое верхоленских служилых. Они удивленно вертели головами.

— Колесниковские, что ли? — спрашивали, разглядывая людей в других стругах.

— Васька выпроводил сорок ртов за ненадобностью, — пояснил Похабов. — Коли есть нужда в людях — зовите к себе!

— Братов дразнить? — хмыкнул Якунька, блеснув белками глаз. — Накуролесили, озорники! Мы расхлебываем.

— Кормов нет! — устало вздохнул Михей. — Окладов, впусте, — тоже нет. Нынче Васька Бугор полторы недели сидел в осаде, все старые кожи поел.

— В Верхоленском, что ли? — удивленно поднял брови Похабов. — А чего он там?

— Десятский! — криво усмехнулся Михей, а брат его, Якунька, презрительно сплюнул за борт.

Иван несколько мгновений смотрел на Сорокиных с недоверием и вдруг, задрав бороду, расхохотался на всю реку.

— Нашли-таки волю, смутьяны! — мотал головой, смахивая слезы.

Старший Сорокин терпеливо, с пониманием, переждал, когда он утихнет.

— Курбатка послал нас присмотреть место для нового острожка. Братский нам не подмога: далеко и на другой стороне реки. Может, вместе поставим зимовье? — кивнул на берег. — На Уде — краснояры! Как ни яры, а все прикрывают. Здесь бы еще людей посадить, чтобы не было разбоя, как нынче.

Похабов кашлянул, посуровел лицом, задумался:

— А ясак на кого брать?

— Все государево! — напористо прогнусавил Якунька Сорокин.

— Ты об этом моему воеводе, в Енисейском, скажи! — усмехнулся сын боярский. — А твой далеко, аж в Якутском. — И добавил строго: — На устье Осы я поставлю зимовье по указу нашего воеводы. А кому в нем сидеть и на кого ясак брать — без нас решат!

Верхоленцы поплыли налегке вдоль пологого берега, их струг быстро удалялся от каравана. Казаки и охочие люди Ивана Похабова подогнали плот к острову на устье Осы, вышли на берег и развели костры. Савина напоказ вытрясла мешки из-под ржи, все они были пустыми, хотя хлеб ели только по средам, пятницам и воскресеньям.

— Думайте! — стал поучать охочих людей Иван. — Пойдете ходко, веслом да парусом, даст Бог, недели за три доберетесь до Енисейского. Там не околеете от голоду даже на поденной работе, живота ради. А если останетесь у меня, в Братском, и не придет перемена, придется голодать. Зато на другой год, даст Бог, и добудете что-нибудь!

Как и обещал Похабов, задерживать колесниковских людей он не стал, думал, хорошо, если на его посулы прельстится с десяток охочих. Но зимовать в Братском остроге вызвалась чуть не половина отряда Пятунки Голубцова. Ради похода за Байкал его люди готовы были строить зимовье на Осиновом острове.

— Боюсь, не прокормлю всех, — в сомнении качал головой Похабов. А отказать доброхотам не мог. — Прибудет перемена с хлебом или нет — не знаю.

Его служилые и полтора десятка доброхотов дружно простились с ко-лесниковскими людьми, поплывшими в Енисейский острог. Поредевший отряд отправился вниз по реке на двух стругах и вскоре догнал братьев Сорокиных. Верхоленцы, надеясь на перемену в Братском остроге, везли грамоты, челобитные и отписки Курбата Иванова для енисейского воеводы. Сами они плыть туда не хотели, надеялись отправить бумаги с вестовыми из Братского острога.

На острове на другой уже день казаки и охочие поставили балаганы, расчистили место под избу, стали рубить зимовье из готового леса. На кормах из рыбы и птицы они работали от зари до зари, спешили, чтобы вернуться в Братский к Успенскому посту.

В сырой, пахнущей смолой избе без печки вызвались зимовать три казака, те самые, что отказались продать своих ясырок на Иркуте.

— Мало! — ворчал атаман, но неволить никого не хотел. — К холодам пришлю вам подмогу и хлеб. А пока делайте вид, что зимовье не впусте. Пусть дым над избой курится.

Обещанное Бояркану он исполнил.

Три струга под началом Ивана Похабова вернулись в Братский острог в августе, к заговению на Успенский пост. Их ждали, о них все знали от колесниковских людей.

Не зря спешил Похабов от самого Байкала: смена годовальщиков уже прибыла, и встречать его вышли на берег атаман Максим Перфильев и сын Яков.

— Вот уж не ждал такой милости от Федьки Уварова, — раскидывая руки для объятий, сошел со струга Иван, сгреб за плечи старого друга, обнял сына. — Поди, с целым войском прибыли?

Лицо товарища покривилось, Максим замотал головой, как от зубной боли, Якунька нахмурился.

— Какое войско? — с обидой вскрикнул Перфильев. — Пятнадцать служилых. Вот что делает, проходимец. Я ему, воеводе, толкую — война там! — без всякого степенства выругался атаман. — Курбаткины грамотки читаем — у верхоленцев осада за осадой. А Федька… — Максим окинул взглядом собиравшихся вокруг него казаков, махнул рукой и умолк, поскрипывая зубами. — Поговорим еще! — кивнул Ивану. Обернулся к Савине, лицо его посветлело. — Дай поцелую, милая! Всю зиму вспоминал вас. Как зимовала?