Великое кочевье

С горы по-прежнему лился тот же громкий разговор.

— У Большого Человека день и ночь в голове одно: как бы сделать, чтобы весь сеок Мундус жил счастливо?

— На каждого гостя — по лошадиной ноге…

— Говорят, молоденьких да жирных выбрали под закол.

— Араки — по ведру на человека.

В предчувствии пиршества всадники, разговаривая, прищелкивали языками.

Невольно прислушиваясь к разговору, Ярманка подумал: «Такой бы той сделать нам с Яманай… чтобы не только люди — леса захмелели от веселья».

Но минуту спустя он сказал себе, грустно качая головой:

— Нет, у нас не будет тоя… Люди не понимают наших сердец, грозят нам старыми пугалами.

Вдруг Ярманка порывисто выпрямился, резко покачнулся и еле удержался в седле: ему показалось, что из леса долетел до него звонкий, как лебединый крик, голос Яманай. Наверно, она издали заметила парня на тропе и, обрадованная встречей, зовет его в тихую падь.

Он со всей силой дернул ослабленный повод. Испуганный конь метнулся через буреломины. Скорей туда, где она!.. Потом с головокружительной быстротой скакать вниз по долине. И Яманай — рядом. Она не отстанет. Где-нибудь в укромном месте, среди молчаливого леса, на берегу чистого, как небо, родника, поставить крошечный аил. В тихий вечер пойти на гору; молодая жена будет волноваться и ждать мужа с теплой козлятиной…

Вот и распадок, а за ним — глубокая падь, откуда послышался голос. Ярманка остановил коня и долго всматривался в ветвистые деревья, в лохматые выворотни. В лесу было тихо. Ни одна хвоинка не шелохнулась. И это испугало парня. Не раз говорили старики, что, бывает, подают голос мертвые и уводят живых в такие ущелья, из которых нельзя выйти.

Он резко повернул коня и, покачиваясь в седле, сказал нарочито громко:

— У нее крепкое здоровье. Она сто лет проживет.

Над аилом Тюлюнгура не вился дымок, дверь — в такой теплый день — была плотно прикрыта, словно вся семья покинула жилье…

Бросив повод, парень спешился, дрожащими руками дернул деревянную скобу. Тишина, казавшаяся зловещей, остановила его у порога и заставила вспомнить о недавних похоронах матери. Тогда вот также уснуло все… И угли были засыпаны золой, чтобы не погас очаг до возвращения хозяев.

Ярманка обошел вокруг безлюдного аила.

— Поезжай к Большому Человеку: с горя выпьешь за Яманай чашку араки, — пробурчала старуха, тащившаяся на хромой кляче.

Парень посмотрел на старуху остановившимися, непонимающими глазами, и она, вздохнув, добавила:

— Старый глупец продал девку за двадцать лошадей.

Проводив ее растерянным взглядом, Ярманка уронил голову и побрел в лес.

— Продал… Все-таки продал дочь жадный человек… — Шепотом спросил самого себя: — Но почему же Яманай не убежала из дому? Ведь она говорила, что любит меня. Или сердце девушки — тонкая былинка, которая клонится во все стороны? Она могла бы расспросить о тропе в долину Голубых Ветров.

Ярманка тяжело опустился на фиолетовый камень, отшлифованный острыми струями реки. У ног злобно ворчали седые буруны.

Долго сидел, спрятав голову в лохматый воротник…

2

Едкий дым костра и бесчисленных трубок, клубясь, заполнял аил, щекотал горло, резал глаза. Яманай часто заливалась удушливым кашлем. По ее осунувшемуся и побледневшему лицу текли слезы. Ей хотелось разметать все, схватить первую попавшуюся лошадь и скакать, скакать дни и ночи. В степь ли, в лес ли — все равно. Но вокруг нее так много людей, что ей даже повернуться нельзя, чтобы не потеснить кого-либо.

Кто-то осторожно снимал с нее шапку. Казалось — с хрустом ломались волосы. Не муж ли это? Но она вспомнила, что увидит его только через три дня. А пока он, затерявшийся в толпе, неизвестный ей, страшен и непонятен. Может быть, ему сорок лет, хотя ей говорили, что он «молод, красив и прям, как ель в густом лесу».

Чьи-то ледяные пальцы касались поникшей головы, расплетали тугие черные косы.

Что бы придумать? Как бы вырваться отсюда?.. Хорошо бы струйкой дыма улететь в лазоревое поднебесье, где солнце, наверно, по-прежнему такое же веселое и ласковое!..

Под костлявыми пальцами стариков, восседавших у костра, стонали двухструнные самодельные топшуры. Голоса наемных певцов были хриплыми и противными:

На веселом лугу ставь аил свой.Крепко утвердится стойбище твое.Пусть жилье твое будет красиво,Железный таган твойПусть будет крепокИ огонь твой неугасим.

«С Ярманкой стойбище было бы крепким и веселым, — думала Яманай, покачивая головой. — А теперь все пеплом рассыплется… Счастью не бывать».

Где-то хрипел конь под ножом скотобоя. Голоса стариков, восхвалявших несбыточное семейное счастье, звучали все громче и громче:

Подобно тальнику, разветвляясь, разрастайся,Умножайся быстрее овцы многоягнячной…

Быстро-быстро бежали горькие думы:

«Что ждет меня впереди? Непогодливые дни. Жуткий буран. Отрежет он меня от всего мира. Сомнет, забросает снежными сугробами».

Яманай подхватили под руки и повели в новое жилье. Усилился, закипел шум восторженной толпы. Откуда-то вынырнули парни с березками, за которые была привязана белоснежная занавеска, и пошли впереди невесты. Она закрыла глаза руками: лучше не видеть этих раскрасневшихся людей, облизывающих губы в предвкушении пира.

Если бы Яманай в этот миг вскинула голову и посмотрела поверх занавески, то увидела бы невысокого парня, который, надвинув шапку на глаза, упрямо пробивался к ней навстречу. Она узнала бы его по шелковой кисти, разметнувшейся по щеке. Но она шла пошатываясь, и тяжелая голова ее опускалась все ниже и ниже. И только тогда она отняла руку от лица, когда гости по-медвежьи зарычали, бросились куда-то в сторону и чуть было не смяли ее.

Одни засучивали рукава, другие выхватывали плети из-за опоясок. Все орали дико и разъяренно. Ругательства сливались в невообразимый пьяный рев. И над неистовой толпой взлетали клочья изорванной шубы. Но Яманай не знала, что пьяные гости били Ярманку.

«Ни один той не обходится без драк… — подумала она и опять опустила голову. — Но… рановато начали: худо будет».

Крики стали пронзительней:

— Догоняйте!.. Держите его!..

Послышался удаляющийся лошадиный топот.

Одна дальняя родственница, заметив, что по лицу невесты текли слезы, жалостливо вздохнула:

— Видно, не любо девке замужество.

Ее соседка сочувственно отозвалась:

— Сердце не обманешь — оно чуткое.

Перешагнув порог нового аила, невеста кинула в очаг ветку пахучего можжевельника, на которую она загадала. Ветка упала на горячую золу, но не загорелась, как было загадано.

Это не смутило Яманай. Успокаивая себя светлой надеждой, она подумала: «Все равно он приедет… Этой ночью увезет меня».

На ее голову неожиданно опрокинули полную чашку парного молока. Она вскрикнула от испуга, хотела вырваться, но женщины усадили ее на кровать, и, отгораживая занавеской, запели: