Великое кочевье

Каждая морщинка на его лице выражала довольство. Со страницы глядели такие же, как у него, глубоко спрятанные маленькие глазки.

— Когда ты, Николай Валентинович, успел меня снять?

Гость, не слушая хозяина, говорил задумчиво:

— А после выставки мы организуем коневодческое товарищество. Теперь любят такие названия — товарищества.

Хозяин рассказал, как он в девятисотом году открыл первый на Алтае маслодельный завод.

— Маслозавод ладно, а церковь зачем построил? Ты же шаманист?

— Хы! — рассмеялся Сапог, мотая головой от удовольствия. — Ты сам, Николай Валентинович, знаешь, зачем я на церковь деньги убил. Чтобы архиерей не привязывался. Дразнить собаку не хотел. Надо ему церковь — на, построил.

— А он не окрестил тебя?

— Нет. Я попам говорил: «Крестите бедных, — может, им ваш бог пришлет табуны».

— А камлаешь ты часто?

— Раза три-четыре в лето. Мне нельзя не камлать: я у всех на виду. Кама я не обижаю, он для народа — как пастух для баранов.

— Умнейший ты человек, Сапог Тыдыкович!

Они расстались далеко за полночь.

Под высоким лунным небом все еще гремели пьяные песни.

5

Николай Валентинович часто повертывался с боку на бок, то старательно укутывался с головой, будто спал под открытым небом, то порывисто сбрасывал тяжелое одеяло на ноги и, задыхаясь, открывал грудь. Но уснуть все-таки не мог. Рука устало тянулась к портсигару и спичкам. Удивительно спокойный лунный луч, несший мертвенно-бледный свет, подымал Говорухина с постели, настойчиво вел к окну с частыми переплетами тонких рам. На лужайке в сизом тумане кружились пирующие.

Говорухин открыл форточку. В комнату ворвался запах зрелых трав и сочных цветов.

— Да, да. Тут будет прекрасный ипподром! — мечтательно шептал он, попыхивая толстой папиросой. — Основные поставщики лучших лошадей для кавалерии и, главное, для горной артиллерии… Первый конный завод восточнее Урала…

Потом он мерно шагал из угла в угол.

— Это идеальный путь! Коневодческое товарищество: Тыдыков, Говорухин и еще три-четыре алтайца… А когда власть будет нашей, тогда введем акции…

Он снова подходил к окну и жадно дышал свежим воздухом.

— Мы создадим прекрасную породу лошадей, которые по выносливости превзойдут знаменитых орловцев и по резвости не уступят им. Лучшего материала в Сибири не найти. Чего стоят каким-то чудом сохранившиеся арабцы!..

Утро застало Говорухина разгуливающим по комнате. За окнами пощелкивали бичи, лаяли собаки, мычали коровы: пастухи зачем-то гнали во двор большое стадо. Неужели для того, чтобы выбрать под закол самых жирных? Неужели еще будут резать? И без того гости объелись мясом.

Поляна перед домом кипела. Яркие чегедеки то вспыхивали, то снова терялись среди желтых шуб. Шелковые шапки напоминали пестрый ковер цветов.

«Ну и старикашка! Это действительно праздник послушных ему людей!»

В сенях послышались шаги.

Вошел Сапог в широкой шубе, крытой фиолетовым китайским шелком и опушенной соболем. Спросив, хорошо ли спал гость, он пригласил его к завтраку.

— Мясо сварилось, чай вскипел… Я тороплюсь, — сказал он. — Надо раздавать коров.

Узнав, в чем дело, агроном удивленно посмотрел в глубоко запавшие глаза хозяина, сказал жестко, с укором:

— Щедрость твоя на этот раз мне кажется чрезмерной.

— Щедрость! Нет, я считать умею, — в тон ему заметил Сапог. — Мало ты, Николай Валентинович, с людьми чаю пил. А я вырос с ними и знаю, когда какое слово сказать, когда какую кость бросить.

В открытую форточку влетела новая песня — ее пели пьяные гости у жилища Анытпаса:

Аил твойСеребромПусть оденется,Огнем золотаПусть осветится!..

Глава пятая

1

Четыре всадника остановились на мягкой лужайке у реки, развьючили лошадей, взяли арканы, топоры и отправились верхами в лиственничник. Двое рубили прямоствольные молодые деревья с крепкими развилками, подхватывали волосяными арканами и, закрепляя концы их под стременами, волокли к брошенным внизу вьюкам. Двое сдирали бурую кору с деревьев. Суртаев помогал Борлаю ставить стропила.

— Не особо хорошие будут жилища. Ну да ладно, — сказал он, — нам ненадолго.

— Ты, Филипп Иванович, будто сам в аиле родился, все знаешь, — отозвался Борлай.

То, что этот человек, приехавший из города, не гнушался ими, пил чегень из деревянных чашек, первым вставал в круг, когда затевался ойын, пел старые и новые алтайские песни и не хуже любого кочевника умел поставить стропила — сблизило с ним всех, кто приехал сюда.

— Ты — как нашей кости человек… как брат, — продолжал Борлай.

— Все бедные на земле — братья. Русские, киргизы, татары, алтайцы — все. Так говорил сам Ленин.

К вечеру, когда новый просторный аил был готов, стали появляться курсанты. Расседлав лошадей, они подходили к «учителю», как стали звать алтайцы кочевого агитатора, и отдавали ему тоненькие палочки, на которых он когда-то сделал зарубки по числу дней, оставшихся до начала занятий.

— Все бугорки срезал — стал сюда кочевать.

— Правильно сделал. Завтра начинаем занятия. Располагайся, товарищ. Помогай ставить аилы, — говорил Филипп Иванович и всех угощал папиросами.

Последним приехал Аргачи Чоманов, хромой, остроносый парень, отдал палочку, но на ней не была тронута ни одна зарубка.

— Большой Человек сказал, что пошлет меня вовремя.

— Это кого же ты называешь Большим Человеком?

Парень удивленно оглянулся на алтайцев, как бы спрашивая: разве можно не знать, что в сеоке Мундус один Большой Человек — Тыдыков?

— Сапог, хочешь сказать? Я больше его, смотри.

Суртаев, шутливо улыбаясь, выпрямился и строго сказал:

— Слова Сапога — не закон. Я вам говорил: «По одному бугорку в день срезать». Это, товарищ, нужно было выполнить.

— А Большой Человек говорил…

— Забудем, что говорил Сапог. Будем делать то, что я вам говорю.

Байрым, взявшись развести костер, положил угли, привезенные из дому; из своей трубки поджег трут и принялся раздувать.

Суртаев подал ему спички, но он отказался взять.