Великое Нечто

«Надеюсь, это очередь не в могилу», — подумал Корсаков и, присев на корточки, стал расчищать углубление под камнем.

Поочередно сменяясь, они работали довольно долго — рядом с камнем выросла уже целая куча земли.

— Уф! Это дохлый номер. На-ка покопай. Никита передал лопату Корсакову.

Тот несколько раз копнул, когда неожиданно лопата наткнулась на что-то твердое и, отскочив, звякнула. Сделав несколько соскабливающих движений, Алексей нащупал ровную наклонную поверхность. Все еще уверенный, что это продолжение камня, он провел по нему рукой и… внезапно нащупал металлическое кольцо, шершавое от ржавчины.

Корсаков с силой потянул его на себя, но сундук слишком глубоко и долго сидел в земле, чтобы так просто покинуть ее.

— Иди сюда! Скорее! — крикнул он, плохо узнавая свой голос.

Никита спрыгнул в яму и просунул в подкоп руку. Над ними черной скалой нависал валун. Бурьин поднатужился, уперся ладонью в выступ на камне и с хрипом потянул сундук на себя, надеясь рывком вытянуть его наружу. Шея великана покраснела от чрезвычайного усилия.

— А, чтоб тебя… Ага, пошло, пошло!.. Вот зараза, оторвалось!

Никита выдернул из норы кольцо с куском обшивки. Кольцо было ржавым, витой формы, изготовленное методом закручивания двух раскаленных металлических полос. Молча, толкаясь, мешая друг другу, приятели, точно два крота, стали расширять проход и подкапывать сундук снизу и с боков, чтобы его можно было вытащить. Постепенно из земли показалась кованая крышка с изображением широконосого льва. Один из углов сундука, обращенных к ним, был стесан. Металлическая полоса отогнута. Алексей осторожно просунул внутрь руку и вытащил треугольный неровный кусок металла с зазубриной.

— Похоже на обломленный край топора. Думаю, старый Ручников не смог вытащить сундук и только прорубил в нем дыру. Ну и любят же у нас на Руси все прорубать, что сундуки, что окно в Европу. Ну и правильно, нечего церемониться, — усмехнулся Бурьин.

В следующие двадцать минут они высвободили второй край сундука и, раскачав, извлекли его из земли. Сундук был небольшим, но тяжелым.

— Ого! Килограммов тридцать точно есть! — радостно предположил Бурьин.

Замка на крышке не было. Вероятно, когда-то сундук был приторочен к седлу кожаными ремнями, но ремни давно прогнили. Бурьин нервно облизал губы, потянулся к крышке, но, не дотронувшись до нее, отдернул руку.

— Давай лучше ты, ты счастливый. Если я потяну, там наверняка окажутся протухшие окорочка, — сказал он.

Алексей решительно обхватил крышку руками. Старые петли заскрипели. Проржавевшая крышка откинулась. Под крышкой лежала истлевшая тряпка — видно, кусок просмоленного холста. Корсаков нетерпеливо убрал его — звякнули монеты. На первый взгляд они были похожи на дробленую черепицу. Тускло блеснуло почерневшее окислившееся серебро со стершимися изображениями и — среди серебра — небольшие монеты, выглядевшие как медные пятаки.

Приятели переглянулись. Золотой телец внезапного обогащения поддел их на рога.

Никита зачерпнул несколько монет и энергично потер одну из них носовым платком. Тускло блеснул золотой кружок.

— Видишь, с золотом все в порядке. Скажи спасибо, что до бумажных денег тогда не додумались… Погоди, я сейчас.

Никита извлек из-под моста большой холщовый мешок, позаимствованный у хозяйственной бабы Паши, и они стали пересыпать в него монеты.

— Знаешь, мне это занятие нравится, — сказал Бурьин. — Это все равно что копаться в песочнице.

— Угу! Занятие дебильное, но высокооплачиваемое, — согласился Алексей. — По-моему, мы перегрузили мешок, еще немного, и он треснет.

— Не треснет, эти мешки самые надежные, — пропыхтел Никита. — Что такое для приличного мешка какие-то тридцать килограммов? Ого, а это что за птичка?

Под обмелевшим слоем монет обнаружилось круглое серебряное блюдо, а сразу под ним простой деревянный ларец. Несмотря на годы, проведенные под землей, сохранился он неплохо. Бурьин попытался подковырнуть крышку перочинным ножом, но только оставил на стенке длинную царапину.

— Ладно, не будем его ломать. Хорошо сделанная штука, я буду хранить в нем сигары, — уважительно пробасил Никита.

— Ты куришь сигары? — Забрав у него ларец, Алексей слегка встряхнул его. Тот был довольно легким, но определенно не пустым. Внутри что-то негромко побрякивало.

— Разве я сказал, что курю сигары? Я только сказал, что буду их хранить! — возмутился Бурьин.

С противоположного берега, где был выгон, по ветру донесся звон коровьих колокольчиков.

— А это что еще за шпионящее стадо? Ты тащи сундук, а я поволоку нашего толстенького приятеля. — Никита с кряхтением присел и взвалил на плечо разбухший мешок. — Никогда не думал, что деньги могут быть такими неудобными в переноске, — пропыхтел он. — Обычно я прекрасно справлялся с весом своего бумажника.

Дойдя до изгиба ручья, Алексей опустил сундук на землю и оглянулся на поляну. Подгнившие кривые бревна мостика, журчащий ручей, торфяной запах с болота…

— До сих пор не ощущаю себя богатым. Все словно понарошку, — сказал он Бурьину. — И куда мы денем столько денег?

— О, это не проблема! Как-нибудь справимся! С чем русский человек не справлялся, — заверил его Никита. — Вот когда я был маленький, то и потребности у меня были маленькие. А когда я вырос, то и потребности подросли.

Несколько раз они останавливались и отдыхали, а потом, уже у старого выгона, спрятали сундук под корнями старой ели, забросав прошлогодней хвоей. Место было глухое, едва ли здесь часто бывали прохожие, к тому же, что очень удобно, от проселочной дороги тут недалеко, и, когда они достанут машину, несложно будет, остановившись ненадолго, погрузить в нее сундук.

Мешок же и ларец они оставить не решились и захватили с собой. Убедившись, что сундук надежно укрыт, Корсаков с Бурьиным перелезли через ограду выгона и направились к деревне. Выгон был совершенно пуст, лишь на другом его конце паслись четыре козы деда Максима, а сам старик покуривал неподалеку, сидя на траве.

Дед Максим давно уже утратил слух, плохо видел, еле ходил и из всех своих былых способностей сохранил только способность материться. Зато эта единственная сохранившаяся способность, по принципу природной компенсации, усилилась настолько, что старик умудрялся передавать с помощью мата самые тонкие оттенки своих переживаний. Нет, это был не убогий поверхностный городской мат, сводившийся к трем расхожим словам и десятку хмурых блатных словосочетаний, — это был мат сочный, яркий, жизнерадостный, слушать который было приятнее, чем сходить в Третьяковку или темперировать клавир.