Великолепие жизни

Может, им и вправду вместе в Прагу уехать? Для Франца, похоже, тут и сомнений никаких нет, да, в Прагу, но только на несколько дней, прежде чем отправиться дальше в Давос, как и предполагалось по плану. Без нее он и шага не сделает, уверяет он, сколь ни странно все это будет выглядеть в доме родителей, сколь истово еще несколько недель назад он этой мысли ни противился. Они долго говорят о городе, о том, что он ей покажет, если, конечно, будет в состоянии. Настроение у него хорошее, его издательство прислало ему договор на новую книгу, и даже деньги обещают заплатить еще до того, как книга выйдет, причем, как он утверждает, какую-то баснословную сумму, — он потом весь день этому радуется.

Насчет Праги она не знает, как быть.

Впервые к ним на Хайдештрассе приезжает Юдит, привозит конфеты — это запоздалый подарок Доре ко дню рождения — и пытается их обоих подбодрить. Франц лежит на веранде и сетует, что они так мало друг друга знают, хотя столько было времени познакомиться поближе, а теперь вот им всем разъезжаться бог весть в какие стороны. Выясняется, что Юдит едет даже не в мае, а совсем скоро, в конце месяца. Франц дает ей адрес Бергманов, на случай, если ей понадобится помощь или возникнет желание поговорить на древнееврейском. Он надеется, что она будет им писать, ведь, как и очень многие другие, он о Палестине только мечтал, а вы-то действительно едете, пожалуйста, не забывайте нас. Звучит это печально и даже по-деловому, но уже вскоре он снова шутит, ничего, зато в самое ближайшее время, если все будет благополучно, он жутко разбогатеет и даже прославится, будет знаменитостью не меньше, чем сам Бреннер [15] .

15

Йосеф Хаим Бреннер (1881–1921) — еврейский писатель, критик, переводчик, уроженец Полтавской губернии, один из пионеров современной литературы на иврите. В 1909 г. эмигрировал в Палестину, где издавал ряд литературных журналов.

Деньги от издательства еще не поступили, а он уже начинает их тратить. Пишет Элли, что хотел бы покрыть все свои долги перед семьей, купить богатый подарок матери, а также что-нибудь для их прислуги и для Доры. В Праге они вместе отправятся по магазинам, купят Доре новую сумочку, красивую автоматическую ручку, чтобы писать, и вообще все, что она только пожелает.

Только бы ей никогда, никогда больше не пришлось ему писать.

Тем не менее в Прагу ей пока что нельзя. Они еще раз это обсудили, у родителей ей толком жить негде, пришлось бы в гостиницу, но пока неясно, когда и как все определится с санаторием, как только он будет об этом знать, она тут же к нему приедет. Таким убитым она никогда еще его не видела. День ото дня он все тяжелее переживает прощание с Берлином, разлуку с ней, конец своей свободы. Как я вообще смогу жить без тебя? Ты можешь мне объяснить? Он давно не говорил ей, что она для него значит, пусть даже это и вовсе не так. Они сидят на софе, она думает — еще только вот этот, последний раз, она прильнула головой к его плечу, ах, дурачок ты мой, дурачок.

Назавтра они ждут Макса. Они перезванивались, долго утрясали сроки, но он сразу же изъявил готовность отвезти Франца в Прагу. Пока что все их пожитки еще на своих местах, там, куда их занесло течением повседневной жизни, на софе раскрытая книга и ее шитье, его пиджак на спинке стула, белье и одежда в шкафах, его тетрадки. Вечереет, но на улице еще светло, чувствуется, как отступает зима, они мечтают о весне, о разных путешествиях, которых, возможно, так никогда и не будет, даже в хорошие времена, раз уж нынешние хорошими не назовешь, в чем, увы, не приходится сомневаться.

Часть третья. Уход

1

Макс обещал вернуться ближе к вечеру, так что он может еще поработать. Чувствует он себя неважно, однако уже несколько дней, как снова пишет, без устали, — рассказ про пение, вернее, скорее, про писк, ведь история-то про мышей. Он снова почти счастлив, все еще в этой комнате, все еще с Дорой, что сидит на софе и допускает его к столу, быть может, в последний раз, ибо сейчас все и вправду очень похоже на то, что этот раз последний. Дора сказала, что ей нравится имя. Жозефина. Это ты? Мышь-певица? Это она, похоже, уже научилась понимать, пишешь вроде как о зверях, исключительно и только о зверях, но это лишь для примера, точно так же и «Я» может быть таким же примером, потому что в этот раз он конечно же, хоть и своеобразным способом, о себе пишет. Его занимает восприятие толпы, сама публика, которая упивается искусством Жозефины, в то же время не придавая ему такого уж большого значения, даже после ее смерти, ибо понятно, что однажды голос Жозефины оборвется. До отъезда в Давос он хотел бы закончить. Дальнейшее он вообще не загадывает, для него этот Давос пока что только название, а для страха ему и Праги хватает за глаза. Дора больше всего хотела бы поехать с ним, она завидует Максу и из-за этого даже немного на него злится, ну да это ведь всего на несколько дней. К тому же кому-то надо ведь и с квартирой разобраться, и в Народном доме у нее еще дела, а для Макса такое путешествие — вещь привычная.

Поговорить в тот вечер толком не удалось. Макс устал с дороги, сразу же снова умчался, у него встреча была, и не с Эмми, о которой вообще ничего не слышно, уже несколько недель. Он привез два больших чемодана, приветы, был, как обычно, заботлив, впрочем, пожалуй, озабочен он был больше обычного, да что там, он был просто потрясен, и за Дору очень переживал, что все так кончается. Мне так жаль вас обоих. Дора тут же расплакалась, отчего Макс еще больше растерялся и, донимаемый, как это частенько с ним бывает, угрызениями совести, в следующие два дня у них почти не показывался. Дора начала паковать вещи, а доктор тем временем пишет успокаивающее письмо родителям, благодарит за посылку, за великолепную новую жилетку, за масло. Их прислуга вызвалась освободить для него свою комнату, за это он тоже обязан поблагодарить, и нет, спасибо, дядюшкиному слуге вовсе не нужно в понедельник вечером приезжать на вокзал, чтобы его встретить, и Роберт, пожалуйста, пусть остается дома в Праге, судя по всему, они там в связи с его приездом всех переполошили. Дора чуть ли не поминутно спрашивает, что делать то с тем, то с этим, она пакует три чемодана одновременно, что-то снова вытаскивает, потом опять укладывает, белье, бумаги, а первым делом костюмы, которые он здесь, в Берлине, носил, перчатки, мешок для ног. В какой-то момент он просит ее прерваться. Я тут, говорит он, как будто она не знает, где он, она оборачивается, — и вот он, этот ее взгляд, который он так любит и который сейчас чуть не переворачивает ему всю душу.

Проходит субботний вечер, воскресное утро. Пишется тяжело, но все равно почти две страницы он сделал. Последние совместные трапезы, последние прикосновения, хотя оба и делают вид, будто все по-прежнему. Дора даже уезжает на два часа в Народный дом, там новые детишки прибыли, тут же мчится обратно, влетает в комнату, в его объятия, прямо в пальто, почти как тогда в Мюрице. Потом приезжает Макс. Говорят о Давосе, попутно немного и о его истории, которую он как можно скорее должен им прочесть, вот только вопрос, где и когда. Все по-прежнему твердо рассчитывают на Давос, куда, согласно последней диспозиции, его сопроводит дядя, так что они с Дорой договариваются снова увидеться уже в Давосе, совсем скоро, уже в начале весны, когда в горах особенно прекрасно. Это если верить Максу, он единственный был в Давосе, а Дора вздыхает, ах, весна, когда же она наконец наступит, ведь на улице хотя и солнечно, но все еще прохладно, да и ветер.

Расставание проходит тяжело и явно затягивается, похоже, прощаниям конца не будет, утром за завтраком, потом в машине по пути на вокзал и, наконец, еще раз, перед отходом поезда. На Доре от усталости лица нет, ведь они почти не спали, полночи точно, когда она лежала в его объятиях, безмолвно, он даже решил, что она заснула, но нет, она не спит, просто волнуется перед его отъездом, перебирает в уме, не забыла ли чего, опять, уже в сотый раз, наверно, повторяет, что это на несколько дней всего и как она с ним была счастлива, с первой секунды и всякую минуту она была с ним счастлива. Она еще и на перроне Анхальтского вокзала это повторяет, потом вдруг спохватывается, мчится куда-то и возвращается со свежей газетой и двумя бутылками воды, какая-то вдруг вся заполошная, потому что самое главное забыла, как же я могла забыть сказать тебе, ведь это самое важное. Но уже поздно, им с Максом надо в купе, уже два раза звонили, и вот она уже на перроне, стоит, машет, а вот ее уже и не видно.

Еще час после этого он словно оглушен, голос Макса доносится будто сквозь вату, тот, впрочем, говорит немного, две-три фразы, что-то о Доре, и никаких утешений, никакого вранья насчет его скорого выздоровления, нет, он говорит о счастье, которое своими глазами видел, и не только недавно, на перроне, когда она совсем убитая там стояла. Где-то на подъездах к Дрездену он наконец засыпает, каким-то несладким, пустым, прерывистым сном, в коротких просыпах ловит на себе неотрывный, тревожный взгляд Макса, который трогательно щупает ему лоб и сулит всяческую помощь, покуда наконец из-за последнего поворота не показывается ненавистная Прага.

Когда Макс его привозит, они, конечно, все в сборе: Оттла, Элли, Валли, родители, прислуга и дядя. Прежде всего, пожалуй, со стороны отца он ощущает волны разочарования и горечи, какое он наказание для семьи, все, конечно, встревожены, но и раздосадованы, Берлин был только переводом времени и денег, а теперь вот можно полюбоваться, чем это кончилось. По счастью, рядом Макс, он всегда действовал на родителей успокаивающе, они и говорят сейчас практически только с ним, спрашивают, как доехали, останется ли он поужинать, от чего Макс учтиво и многословно отказывается. Ему пора, поздно уже, да и Франца надо срочно в постель уложить, — и только тут, словно очнувшись от спячки, они все, как по команде, кидаются за ним ухаживать, дядя несет багаж в его новую комнату, прислуга заранее извиняется за неудобства этой комнаты и только Оттла ласково гладит его по руке и спрашивает, как Дора.

Вот уж он не думал, что когда-нибудь снова вернется в Прагу. Этого возвращения он всегда опасался, но в нынешних обстоятельствах ему, пожалуй, уже не до того. Он рад, конечно, что Дора его сейчас не видит, в этой жалкой, тесной каморке прислуги, где он примостился за крохотным столиком и ей пишет, в этой тишине, ибо вокруг все странно тихо, словно все домашние затаились и только и ждут, когда же он в Давос уедет.

Дольше нескольких часов он, к сожалению, не выдерживает. Ко второй половине дня, еще прежде, чем снова лечь, он обычно уже почти совсем обессиливает, его изматывает неотступный жар, утомляют, хотя и радуют, каждодневные визиты Макса, бесконечные разговоры об Эмми, которая Макса бросила, о судьбе его, Макса, брака. Он пишет директору санатория в Давосе и дяде, который собрался его туда сопровождать, что, к сожалению, в данный момент выехать не сможет, ибо в связи с непрекращающейся температурой вынужден постоянно находиться в постели. Доре он пишет: с постели я конечно же поднимаюсь, хотя всего на несколько часов, как это было и в Берлине. Стороннему взгляду может показаться, что и вся его здешняя жизнь точно такая же, как в Берлине, хотя если получше вглядеться, то здесь, без тебя, это полная ей противоположность. Берлин — это был рай, пишет он. И как, ради всего святого, я мог позволить себя оттуда изгнать? Дора тоже ему написала, сразу же, еще на скамейке вокзала, торопливую открытку, вслед за которой до вечера в Прагу полетят еще две, уже гораздо более спокойные, внешне собранные, но только внешне, потому что за словами, между строк, прячется волнение, словно она пишет и одновременно молится.